Батальон четверых (сборник) - Леонид Соболев

Я отдёрнул руку, как от огня: одно дело трепать по щеке мальчишку, другое – взрослую девушку. И тогда за моей спиной грянул взрыв хохота.

Моряки смеялись. Казалось, все звуки смеха собрались в эту хату, сотрясая её, и откуда-то сверху их заглушал мощный басистый гул, рокочущий, как самолёт: это под самым потолком низкой избы хохотал гигант, вошедший с девушкой. Он смеялся истово, медленно, гулко, чрезвычайно довольный недоразумением, посматривая вниз на меня, пока не рассмеялся и я.

– Не вы первый! – сказал гигант, отдышавшись. – Её все за парня считают. А что, хлопцы, нехай она будет у нас Татьян – морской разведчик!

…Татьяна была дочерью колхозника из Беляевки, захваченной теперь румынами. Отец её ушёл в партизанский отряд; она бежала в город. Ей поручили вести моряков-разведчиков в родную деревню, и в этом первом трёхсуточном походе по тылам врага и зародилась дружба. Девушка пришлась морякам по душе. Смелая, выносливая, осторожная и хитрая, она водила моряков по деревням и хуторам, где знала каждый тын, каждый кустик, прятала их по каменоломням, находила тайные колодцы и, наконец, когда путь, которым они прошли в тыл врага, был отрезан, вывела разведчиков к своим через лиман.

Первое время она ходила в разведку в цветистом платье, платочке и тапочках. Но днём платье демаскировало, а ночи стали холоднее, и моряки одели её в то странное смешение армейской и флотской формы, в котором щеголяли сами, возрождая видения Гражданской войны. Две противоположные силы – необходимость маскировки и страстное желание сохранить флотский вид, – столкнувшись, породили эту необыкновенную форму.

Впрочем, тапочки у девушки остались: флотская ростовка обуви не предусматривала такого размера сапог.

В таком же тяжёлом положении скоро оказался и Ефим Дырщ – гигант комендор с «Парижской коммуны»[7]. Его ботинки сорок восьмого размера были вконец разбиты, и огромные его ноги были запрятаны в калоши, хитроумно прикреплённые к икрам армейскими обмотками. Накануне моего появления секретарь обкома партии, услышав об этом двойном бедствии, прислал громадные сапоги специального пошива, в которые, как в футляр, были вложены другие, крохотные, и заодно два комплекта армейского обмундирования по росту. Ефим и «Татьян» теперь стали похожи, как линейный корабль и его модель, только очень хотелось уменьшить в нужном масштабе гранаты и пистолеты, подавлявшие маленькую фигурку девушки.

Они не были декорацией. Не раз Татьяна, поднявшись на цыпочки, швыряла в румынского пулемётчика гранату, и не одна пуля её трофейного парабеллума нашла свою цель. Своим южным певучим говорком она рассказала мне, что видела в Беляевке перед побегом, и ясные её глаза темнели, и голос срывался, и ненависть к врагу, вскипавшая в ней, заставляла забывать, что передо мной девушка, почти ребёнок.

Она не любила говорить на эту тему. Чаще, забравшись на сено в буйный круг моряков, она шутила, пела весёлые песни и частушки. В первые недели её бойкий характер ввёл кое-кого из разведчиков в заблуждение. Разбитной сигнальщик с «Сообразительного» – бывший киномеханик, районный сердцеед – первым начал атаку. Но в тот же вечер Ефим Дырщ отозвал его в сторону и показал огромный кулак.

– Оце бачив?[8] – спросил он негромко. – Що она тебе – зажигалка или боец? Кого позоришь? Отряд позоришь… Щоб ты мне к такой дивчине подходил свято. Понятно? Повтори!

Но для других такого воздействия не требовалось. Буйная и весёлая ватага моряков, каждую ночь играющая со смертью, несла девушку по войне в сильных своих и грубоватых пальцах бережно и нежно, как цветок, оберегая её от пуль и осколков, от резких солёных шуток, от обид и приставаний.

В этом, конечно, был элемент общей влюблённости в неё, если не сказать прямо – любви. Перед призраком смерти, которая, может быть, вот-вот его настигнет, человек ищет сердечного тепла. Холодно душе в постоянной близости к смерти, и она жадно тянется к дружбе, к любви и привязанности. Сколько крепких мужских объятий видел я в серьёзный и сдержанный миг ухода в боевой полёт, в море или в разведку. Я видел и слёзы на глазах отважных воинов, слёзы прощания – гордую слабость высокой воинской души. Блеснув на ресницах, они не падают на палубу, на траву аэродрома, песок окопа – подавленные волей, они уходят в глаза и тяжёлыми, раскалёнными каплями падают в душу воина, сушат её и ожесточают для смертного боя. Любовь переходит в ненависть к врагу, дружба – в ярость, нежность – в силу. Страшны военные слёзы, и горе тем, кто их вызвал.

Ночью после беседы разведчики ушли в набег, а утром я увидел такие слёзы: Татьяна не вернулась.

На линии фронта разведчики наткнулись на пулемётное гнездо, расположенное на вершине крутой скалы. Пулемёт бил в ночь откуда-то сверху, и подобраться к нему сбоку было невозможно. Моряки полезли на скалу, приказав Татьяне дожидаться их внизу.

Видимо, пулемётчик распознал в темноте разведчиков, карабкающихся по скале: пули щёлкали всё ближе – румын водил пулемётом по склону. Вдруг справа внизу ярко вспыхнул огонь. Ракета прорезала тьму, направляясь на вершину скалы, за ней вторая, третья. Моряки ахнули: ракетница была у Татьяны. Очевидно, девушка решила помочь друзьям испытанным способом – пуская румыну в глаза ракету за ракетой, чтобы ослепить его. Но это годилось только тогда, когда пулемёт был близко и когда другие могли успеть подскочить к нему с гранатами. Сейчас Татьяна была обречена.

Словно вихрь поднял моряков на ноги. В рост они кинулись вверх по скале, торопясь придавить румына, пока он не нащупал Татьяну по ярким вспышкам её ракет. Теперь все пули летели к ней, отыскивая того, кто сам выдавал себя во тьме. Ярость придала морякам силы, и через минуту румын хрипел со штыком в спине. Люди поползли вниз, поражаясь сами, как могли они в горячке сюда забраться. Обыскали в темноте весь склон, но Татьяны нигде не было.

Бешеный огонь пулемёта разбудил весь передний край. Поднялась беспорядочная стрельба, потом забухали орудия.

Спрятаться на день здесь было негде: со скалы просматривалась вся местность. Где-то под скалой была каменоломня, но вход в неё могла отыскать только сама Татьяна. Начало светать, надо было уходить.

День прошёл мучительно. Этой ночью Ефим Дырщ был в другой операции. Теперь он сидел, смотря перед собой в одну точку. Огромные руки его с хрустом сжимались, он обводил всех глазами и хрипло говорил:

– Яку дивчину загубили… Эх, моряки…

Потом он вставал и шёл к капитану с очередным проектом вылазки и там сталкивался с другими, пришедшими с тем же. Солнце пошло к закату, когда, выйдя из хаты, я увидел Ефима одного в садике. Он сидел уткнув голову в колени, и громадное его тело беззвучно сотрясалось. Может быть, следовало оставить его одного: человеку иногда легче с самим собой. Но скорбь этого гиганта была страшна, и я подсел к нему.

Он поднял лицо. Плакал он некрасиво, по-ребячьи размазывая кулаком слёзы и утирая нос. Он обрадовался мне как человеку, которому может высказать душу. Мешая украинскую речь с русской, находя нежные, необыкновенные слова, обнажая свою любовь – целомудренную, скромную, терпеливую, он говорил о Татьяне. Он вспоминал её шутки, её быстрый взгляд, её голос – и передо мной, как раскрывающийся цветок, вставала Татьяна-девушка, так не похожая на «разведчика Татьяна», – нежная, женственная, обаятельная и робкая. И казалось непонятным, что это именно она приняла на себя ночью пулемётный огонь, помогая морякам добраться до вершины скалы.

Он хотел знать, что она жива и будет жить. Всё, что он берёг в себе, чтобы не нарушить боевой дружбы, теперь вылилось в страстной исповеди. Он ничего никогда не говорил Татьяне, «щоб не путать дивчине душу, нехай пока воюет», он нёс свою любовь до победы, когда «Татьян» снова будет Таней. Но мечта била в нём горячим ключом, и он видел хату на Днепровщине, Татьяну в ней, и счастье, и лунные ночи в саду, и бешеный пляс на свадьбе…

Его позвал голос капитана. Ефим встал и пошёл твёрдой походкой в хату.

В сумерки он с пятью разведчиками ушёл к скале. Мы ждали его без сна.

Утром разведчики вернулись, принеся Татьяну. Оказалось, её ранило в грудь, и она, теряя сознание, доползла до входа в каменоломню и там пролежала весь день. К вечеру она очнулась. У входа в глубоких сумерках копошились тени и слышался чужой говор. Она начала стрелять. Сколько времени она держала ход в штольню, она не знает. Она била по каждой тени, появлявшейся у входа. Патроны кончались. Она отложила один – для себя. Потом она услышала взрыв у входа и снова потеряла сознание.

Взрыв был первой гранатой Ефима Дырща. Пробираясь к скале, он услышал стрельбу и, обогнав остальных разведчиков, ринулся туда, ломая кусты, как медведь, в смелой и страшной ярости. Сверху по нему стал бить автоматчик. Ефим встал во весь рост, чтобы рассмотреть, что происходит под навесом скалы. Там виднелся чёрный провал, вход в каменоломню, и возле него – три-четыре трупа и десяток живых румын, стрелявших в провал. Он метнул гранату, вторую, третью, размахнулся четвёртой – и тут пули автоматчика раздробили ему левое бедро, впились в бок и в руку. Он упал и, медленно сползая к краю обрыва, схватился за траву.