Джекпот - Давид Иосифович Гай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Со вторым пациентом посложнее. Тот же «бон скен», но в трех фазах. Иначе говоря, с наблюдением определенного участка. Подозрение на воспаление кости второго пальца левой ноги. Больному надо инъекцию – и отследить, как кровь по венам струится. За две минуты состав заполнит все сосуды этого пальца. Камера снимки сделает. Следующая фаза – как распределяется кровь в мягких тканях этого пальца.
Пациент попался наш, старичок-балагур, вертлявый, с шаловливой бородкой мефистофельской, странно идущей ему. Занятный тип, по виду полублатной (на правой руке повыше локтя углядел Костя вытатуированное: «Бог не фраер»). Отрекомендовался Ефимом из-под Винницы. В свое незавидное положение – все-таки воспаление кости – поверить не хочет. Оттого и балабонит сверх меры, со страху, наверное.
Укладывает Костя его на лежанку процедурную и начинает читать обычную молитву: «Сэр, мы проверяем, что происходит…»
– Брось ты хреновину эту, – Ефим прерывает. – Не морочь яйца ни себе, ни мне. Послушай-ка лучше брайтонские байки… Захожу в аптеку йод купить. Продавщица молоденькая, совсем соплюшка, предупреждает: «Йод американский, менее сильный, нежели русский». – «А хирурги здешние пользуются им?» – «Разумеется». – «Тогда в чем дело?» – «Бабушка одна купила вчера йод и через полчаса вернула: «Он не щиплет, сами мажьтесь этим дреком…»
Новая хохма – без паузы, как из пулемета строчит.
– Еду в автобусе, полно наших, говорят громко, научились у американцев. Слышу, двое молодцов моих лет обсуждают цены:
«Я вчера сливы купил за рубиль двадцать фунт, а на прошлой неделе рубиль десять стоили». – «А помидоры как вздорожали… Уже рубиль девяносто…» Останавливается автобус, где ему положено, и не едет. «Чего стоим?» – «Я знаю?..» – «А чего шоколадка (водитель-негритянка, значит) по салону бегает?» – «А, инвалида брать будем». Ну, вы знаете, как это делается: выдвигается платформа, на нее коляска вкатывается, поднимается в салон и так далее. Пассажиры ждут, даже наши не ропщут. Наконец, инвалида поднимают, автобус трогается, тот, кто сливы за «рубиль десять» брал, изрекает: «Да, Европа есть Европа…»
Костя от души хохочет. Уже и не помнит, когда так смеялся. Смех без причины – признак дурачины, как в пору Костиного детства говорили, или признак замечательного настроения, как иногда говорят сейчас. Причина есть – значит, настроение так себе, средней паршивости.
Несколько минут свободных, можно кофе попить и звонок сделать. Дине, дочери. Годовщина смерти Полины приближается, надо всем вместе на кладбище. Дина с мужем и сыном приедут из Эктона, это в Массачусетсе, довольно далеко от Нью-Йорка. Вдовствует Костя четыре года уже. И каждый раз, когда Дине звонит или видит ее, что достаточно редко, вспоминает одно и то же. Навязчивая картина, никуда от нее не деться. День похорон съеденной канцером Поли. Отрыдав и попрощавшись с горячо любимой матерью, Дина, оставшись с Костей наедине, вдруг слова вышептывает, страшные своей жестокой откровенностью, убийственно не подходящие моменту: «Я знаю, я детдомовская…» Как дошло до нее, кто проболтался? Удушье и тошнота, к горлу ком подкатывает (через тройку лет именно такой ком Костю в госпиталь уложит), ответ застревает. Уверен: потом Дина миллион раз об импульсивном порыве пожалеет. Вырывается под влиянием момента, переживает, страдает, вот и… Больше никогда к теме этой они не возвращаются, каждый носит знание свое в себе.
Поля после аборта не могла детей иметь. (Год как поженились, оба считали – рано потомство заводить, можно и повременить. Не простит себе этого Костя, сколько жить будет.) Сейчас бы медицина помогла, а тогда… Вот и взяли только что родившуюся девочку. Мать-подросток нагуляла и бросила. В страшной тайне совершалось. Использовал Костя киношные связи, недаром же член Союза; приятель, секретарь правления, вывел на Сергея Михалкова. «Папа», так заискивающе-подобострастно его в писательско-киношном мире называли, ходатайство сочинил первому секретарю Тульского обкома, тот искать подходящего ребенка распорядился. Нашли в местном роддоме: темноглазенькую, на еврейку смахивающую. Поля очень хотела такую. Для пущей конспирации уволилась жена «перед родами» из стат-управления и уехала к друзьям в Ялту – якобы донашивать ребеночка будущего. А в Москву вернулась с дочкой. Костины друзья-приятели, кроме, конечно, секретаря правления, и Полины подруги ни о чем не догадывались.
Сидит жена с Диной дома до трех лет, потом возвращается в ЦСУ. Дина подрастает и превращается в светленькую, почти русую, но глаза карие остаются. На еврейку, впрочем, совсем не походит. Для тех, кто их знает, ничего странного – Костя-то русский…
У Дины работа в Бостоне, сын-школьник, заботы по дому, где с новым мужем-американцем живет, видится Костя с ней не часто. Секрет своего рождения узнает Дина, скорее всего, задолго до похорон матери. Иначе чем объяснить упрямство и странную глухоту к просьбе Костиной назвать появившегося еще в Москве, за полтора года до эмиграции, внука именем Илья, в честь деда. И Полина просит. Только упирается Дина рогом, ни в какую. Отец тогдашнего мужа Дины жив, в его честь тоже не назовешь. Придумывает нейтральное – Глеб.
С мужем расстается Дина уже в Америке, просто и безболезненно. Не люблю больше, не желаю маяться. В ее духе – разом, без рассусоливаний, обрубать, и с концами. А и впрямь прежний муж холодным оказался, эгоистичным, это и раньше проскальзывало, но в Америке высветилось. Грустил он недолго, переехал из Нью-Йорка в Хьюстон и выписал из Москвы кралю. С ней, оказывается, крутил роман еще в бытность Дины. Краля не одна приехала, а с приданым – ребенком от бывшего брака. Глеба отец родной почти и не видел, летом на пару недель приглашал его во время каникул, и все.
Дина одна живет, меняет бойфрендов, мужикам она нравится – статная, окатистая, с длинными пепельными волосами. Находит американца итальянского происхождения Марио, выходит замуж и уезжает под Бостон – Марио, высокого класса программист, выгодный контракт получает, Дина, биолог по специальности, в исследовательскую фирму устраивается. Это уже после смерти Полины происходит.
Костя вслед за дочерью не едет. Работа его здесь, и потом… Есть всего два города в мире, где он может жить: Москва и Нью-Йорк. Первого теперь будто и не существует, лишь в памяти, за второй держится крепко, понимает – в любом другом месте, особенно в таком, как размеренно-скучный Эктон, сума сойдет.
Глеб участь большинства сверстников-иммигрантов разделяет: плохо, со страшным акцентом изъясняется по-русски. Костина открытая рана, не желает рубцеваться. Пока в
