Красные листья - Уильям Фолкнер

4

Весь тот день негр, прислуживавший вождю, пролежал, спрятавшись на сеновале, и следил за тем, как умирал Иссетиббеха. Негру было лет сорок, он был родом из Гвинеи. У него был плоский нос и маленькая с короткими курчавыми волосами голова; веки во внутренних уголках глаз были красные, выдающиеся вперед десны - бледные, синевато-розовые, а зубы крупные и широкие. Какой-то работорговец вывез его из окрестностей Камеруна четырнадцатилетним мальчиком, и зубы у него так и остались неподпиленными. Он двадцать три года был личным слугой Иссетиббехи.

Накануне, в тот день, когда Иссетиббеха захворал, негр под вечер вернулся к себе в поселок. Смеркалось. В этот неторопливый час во всех хижинах дымились очаги и одинаковые запахи стряпни - у всех одно и то же мясо, один и тот же хлеб - неслись через улочку из одной двери в другую. Женщины хлопотали у очагов; мужчины, собравшись в начале улочки, смотрели, как негр спускается по склону от дома вождя к поселку, осторожно переставляя босые ноги в неверном свете сумерек. Оттуда, где стояли мужчины, казалось, что глаза у него слегка светятся.

- Иссетиббеха еще не умер, - сказал старшина.

- Не умер, - отозвался слуга. - Кто не умер?

В сумерках лица у всех были такие же, как у слуги; разница лет стерлась, мысли были наглухо запечатаны в этих одинаковых лицах, похожих на посмертную маску обезьяны. Острый запах дыма и стряпни медленной струей пронизывал темнеющий воздух; казалось, он шел издалека, словно из другого мира, скользя над улочкой, над копошащимися в пыли голыми детьми.

- Если он переживет закат, то будет жить до рассвета, - промолвил один из негров.

- Кто сказал?

- Говорят.

- Ага. Говорят. Но мы знаем только одно. - Они все посмотрели на стоявшего среди них слугу. Глаза его слегка светились. Он медленно и тяжело дышал. Грудь его была обнажена; на ней выступили капельки пота. Он знает. Он сам знает.

- Пусть барабаны скажут.

- Да. Пусть скажут барабаны.

Барабаны начали бить, когда стемнело. Их хранили на дне пересохшей речки. Сделаны они были из выдолбленных воздушных корней болотного кипариса, и, негры тщательно их прятали - почему, никто не знал. Они были закопаны в иле на краю трясины; четырнадцатилетний мальчик сторожил их. Он был мал ростом и немой от рождения. Целый день он сидел там на корточках под тучей комаров, совершенно голый, если не считать толстого слоя грязи, которой он обмазывался, чтобы спастись от комариных укусов; на шее у него висел травяной мешочек, а в мешочке было свиное ребро с сохранившимися еще кое-где черными лохмотьями мяса и два куска чешуйчатой коры на проволоке. Обняв колени, он сидел и что-то бормотал, пуская слюни; и случалось, что из-за кустов позади него неслышно выходили индейцы, стояли минуту, разглядывая его, и уходили, а он так ничего и не замечал.

С сеновала над конюшней, где весь день и потом всю ночь прятался негр, хорошо были слышны барабаны. До реки было три мили, но он слышал их так ясно, как будто они гремели прямо под ним, в самой конюшне. Ему казалось, что он видит и костер, и мелькающие над барабанами руки, черные с медными отблесками пламени. Только там не было пламени. Там света было не больше, чем здесь, на пыльном сеновале, где он лежал в темноте и где крысиные лапы шелестящим арпеджио пробегали по теплым, обтесанным топором древним стропилам. Там не было иного огня, кроме чуть тлеющего дымного костра от комаров, у которого сидели с младенцами женщины, засунув им в ротики гладкие, налитые молоком соски своих тяжелых грудей, - сидели, глубоко задумавшись, не слыша боя барабанов... Там не было огня, ибо огонь означал бы жизнь.

Небольшой костер горел в комнате рядом с пароходной рубкой, где умирающий Иссетиббеха лежал среди своих жен под прикрученными к шестам жирандолями и подвешенной к потолку кроватью. Негру виден был дым от костра, и перед самым рассветом он заметил, как знахарь в жилете из скунсовых шкурок вышел на нос парохода и поджег две разрисованные глиной палочки. "Значит, он еще не умер", - проговорил негр в шелестящую тьму сеновала, отвечая сам себе. Он слышал, как два голоса - оба его собственные - переговаривались между собой.

- Кто умер?

- Ты умер.

- Да, я умер, - тихо ответил он сам себе. Ему захотелось быть там, где били барабаны. Он представил себе, как он выскакивает вдруг из кустов и огромными прыжками носится среди барабанов на своих голых, тощих, натертых маслом невидимых ногах. Но он не мог это сделать, ибо такой прыжок уносит человека из жизни, туда, где смерть. Он сам прыгает прямо навстречу смерти и потому не может умереть, ибо смерть лишь тогда завладевает человеком, если схватит его по эту сторону рубежа, на самом кончике. Ей нужно настичь его сзади, еще в пределах жизни. Тонкий шелест крысиных лап замирал в конце стропил, как стихающий порыв ветра. Однажды он съел крысу. Он тогда был мальчиком, его только что привезли в Америку. Негры три месяца сидели безвыходно в межпалубном пространстве высотой в три фута - а было это в тропических широтах - и слушали по целым дням, как наверху пьяный шкипер, родом из Новой Англии, что-то вычитывал нараспев из книги; только десять лет спустя он понял, что это была Библия. Скорчившись там, он долго следил за крысами, которые, живя в соседстве с человеком, в условиях цивилизации, утратили прирожденную зоркость и проворство. Он без труда, едва заметным движением руки поймал крысу и съел ее не спеша, дивясь тому, что эти зверюшки - такая легкая добыча! - до сих пор еще уцелели. Тогда он носил длинную белую рубаху, которую ему дал работорговец, совмещавший эту профессию с саном дьякона унитариатской церкви [унитаризм - учение в протестантизме, отстаивающее идею единого бога в противоположность догмата о троице; в XX веке центр движения унитариев переместился в США]. И говорить он тогда умел только на своем родном наречии.

Теперь он был гол, если не считать коленкоровых штанов, которые индейцы покупали у белых, и амулета на ремешке вокруг бедер. Амулет состоял из половинки перламутрового лорнета, привезенного Иссетиббехой из Парижа, и черепа мокасиновой змеи. Он сам убил эту змею и съел ее всю, кроме ядовитой головы. Он лежал на сеновале, смотрел на дом, на пароход, прислушивался к барабанному бою и представлял себе, как он прыжками носится среди барабанов.

Он пролежал так всю ночь. Наутро он увидел, что знахарь в скунсовом жилете вышел из рубки, сел на своего мула и уехал. Весь сжавшись, он смотрел на дорогу, пока не осела пыль, взметенная осторожными копытцами мула. И тогда он заметил, что еще дышит, и удивился тому, что в нем еще есть дыхание и ему еще нужен воздух. И снова он лежал и молча смотрел, выжидая, когда можно будет уйти, и глаза его слегка светились, но спокойным светом, и дыхание было легким и ровным, и он увидел, как из рубки вышел Луи Черника и поглядел на небо. Было уже совсем светло, и на палубе сидели на корточках пятеро индейцев в парадных костюмах; а к полудню их там сидело уже двадцать пять человек. Когда солнце повернуло на запад, они стали копать ров, в котором предстояло жарить мясо и печь плоды ямса; к этому времени собралась добрая сотня гостей - все держались чинно и благопристойно, терпеливо снося неудобство своих жестких европейских нарядов, - и негр увидел, как Черника вывел из стойла кобылу Иссетиббехи и привязал ее к дереву, а немного погодя Черника появился в дверях дома, держа на поводке старого пса, который обычно лежал возле кресла Иссетиббехи. Его он тоже привязал к дереву, и сам сел, с важностью оглядывая собравшихся. Собака вдруг принялась выть. На закате солнца она все еще выла. Когда солнце стало садиться, негр слез по задней стене сарая и спустился в овражек, ведущий к роднику. Здесь уже были сумерки. В овражке негр бросился бежать. Сзади доносился вой собаки. У самого родника, когда он уже бежал, ему повстречался другой негр, и какое-то мгновение оба они, один стоя, другой на бегу, смотрели друг на друга, словно поверх стены, разделяющей два разных мира. Скоро совсем стемнело, а он все бежал и бежал, стиснув зубы, сжав кулаки, мерно раздувая широкие ноздри.

Он бежал в темноте. Он хорошо знал эти места, так как не раз охотился здесь с Иссетиббехой, труся на своем муле рядом с кобылой вождя по следу лисицы или дикой кошки; он знал эти места так же хорошо, как знали их те, кто будет его преследовать. Их он впервые увидел на второй день, незадолго перед закатом. До этого он успел пробежать тридцать миль вверх по руслу реки, повернуть и спуститься обратно; и теперь, лежа в зарослях пахучей травы, он впервые увидел погоню. Преследователей было двое, оба в рубахах и соломенных шляпах; аккуратно свернутые штаны они несли под мышкой; оружия при них не было. Оба были пожилые, с брюшком, так что быстро идти не могли; разве что к утру вернутся они по следу туда, где лежал сейчас негр. "Значит, до полуночи можно отдыхать", - сказал он себе. Он находился так близко от плантации, что к нему долетал запах дыма и жареного мяса, и он подумал, что надо бы поесть, потому что он, наверно, голоден, ведь больше суток он ничего не ел. "Но отдохнуть важнее", - сказал он. Он все твердил это себе, лежа в зарослях пахучей травы, потому что от усилий отдохнуть, от мыслей о том, что отдохнуть необходимо и надо это сделать скорей, скорей, сердце у него колотилось, словно от быстрого бега. Казалось, он забыл, как люди отдыхают, и шести часов будет мало, чтобы это вспомнить.