Пи*ец, сказал отец - Джастин Халперн

— Итак, вот твое место, вот тебе сникерс. Съешь, если начнет клонить в сон, — и он вручил мне шоколадку длиной мне по локоть. — Все, блин, я пошел.

Врачи расселись, лекция началась. Папа сидел на сцене, а какой-то лобастый дядька вышел к микрофону и заговорил. В первые же две минуты я проглотил свой гигантский сникерс, и тридцать пять граммов сахара, разлившись по моим жилам, сделали свое черное дело. Секунды казались минутами, минуты — часами. Мне не сиделось. Я решил прилечь на пол и размяться — никто же не заметит! Сполз под кресло и тут же услышал, как дядька произнес папино имя. Вскинул голову. Перехватил пристальный папин взгляд из далекого далека. Неужели он все это время за мной следил? Я торопливо пригнулся.

Скорчившись на полу, я обнаружил, что могу пролезть между ножками кресел, а также что в каждом ряду несколько мест свободно. И тут меня осенило: как здорово будет проползти на четвереньках от моего ряда до первого, пробираясь под пустыми креслами! Я же никому не помешаю, правда, если между ног пролезать не стану?! Так началось мое путешествие. Я полз вдоль, под задницами ничего не подозревающих онкологов, пока не добирался до какого-нибудь прогала. Там я перебирался под следующий ряд и полз дальше. Ну прямо игра «Фроггер»,[4] только в жизни! До седьмого ряда дело шло гладко. Но тут оказалось, что в шестом все кресла заняты. Я развернулся — и попал в ловушку: на единственное свободное место в восьмом ряду кто-то плюхнулся.

Папин голос из динамиков показался мне гласом Божьим — если, конечно, Бог может рассуждать 0 молекулярной биологии. Я решил, что единственный шанс вернуться — перелезть прямо по ногам пятнадцати врачей, отделявших меня от прохода в середине зала. А там уж я проползу по-пластунски, и ничего. Папа не заметит — просто не успеет! Вот только врачи отнеслись к моей затее неласково — не прикидывались, будто ничего не происходит. Обнаруживая меня под ногами, они один за другим вскакивали и негодующе перешептывались. Я полз, смотрел в пол, ничего не видел — зато слышал. И услышал, как папа вдруг осекся. «Ну вот, почуял неладное!» — подумал я и обмер. Папа снова заговорил. «Пронесло», — решил я и рванул вперед… И все бы ничего, но я случайно наткнулся коленкой на мокасин какого-то бородача, сидевшего в третьем кресле от прохода.

— О господи! Это еще что за цирк! — пробурчал он сквозь густую растительность на лице.

Папа снова умолк. А я медленно выполз в проход, обогнув крайнее кресло, и обернулся к сцене. Папа смотрел прямо на меня. И все остальные — тоже.

В мертвой тишине я встал на ноги, сделал вид, будто так и надо, и вернулся на место. На меня таращились, не веря своим глазам. Я потупился. Папа дождался, пока я присяду, и продолжил лекцию. Весь красный, как помидор. Помидор с гневно нахмуренным лбом и сердитыми кустами бровей. О раке щитовидной железы он вдруг заговорил тоном футбольного тренера, который после первого тайма распекает свою команду в хвост и в гриву.

Папа скомкал конец доклада, скороговоркой ответил на вопросы. И под аплодисменты спрыгнул со сцены — торопился. Помчался ко мне, игнорируя всех врачей, которые хотели перекинуться с ним словом или сделать комплимент докладу. Ухватил меня сзади за ремень и понес, как мультипак с шестью банками пива. За дверь, в вестибюль, на солнце. Тащил, не отпуская, до самой машины. Открыл дверцу, швырнул меня на переднее сиденье, сел за руль, глубоко вздохнул. Вены на его шее вздулись от злости. Обернулся ко мне, прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Пиздец! Я что, много от тебя требовал? Не мог тихонько посидеть два часа, бля, пока я доклад о раке щитовидной железы делаю?

С этими словами папа нажал на газ. И до самого дома не сказал мне больше ни слова.

Когда мы приехали домой, папа отпер дверь. Я стоял на крыльце рядом. Папа повернулся ко мне и сказал совершенно спокойно:

— Послушай, я уяснил урок: ребенку там действительно было не место. Но сейчас я войду в дом, а ты — нет. Поиграешь во дворе, потому что у меня вот-вот мозги закипят на хуй!

Папа прикрыл за собой дверь. Я нерешительно мялся на крыльце. Из дома донесся вопль, откликающийся эхом: «Ой бляяяяяя-я-яяя-яяяяя!»

Часа через полтора папа выглянул в дверь черного хода. Я сидел на траве.

— Если хочешь, заходи в дом. Только сразу иди мой руки, никуда не сворачивай! В этом зале пол вонял собачьим дерьмом, а ты ползал туда-сюда, как обезьянка!

— Наплюй и забудь. Каждый тренер пропихивает в команду своих детей. Сын этого говнюка недостоин тебе протектор подавать… Чего-о? Ты так и выходишь играть, протектор для паха не носишь? Кто же ты после этого такой?

— Родители твоих друзей вообще, бля, водить не умеют. Ты им передай: это автостоянка начальной школы, а не Манхэттен, бля!

— И кто о ней будет заботиться? Ты?.. Сын, когда ты вчера пришел домой, у тебя руки были в говне. В человеческом говне. Не знаю, как ты обляпался, но руки в говне — симптом, что ты пока не готов нести ответственность за других.

— Тебе десять лет, ты должен мыться под душем каждый день… Ах, тебе противно? А мне насрать! Людям противно общаться с вонючками. Я не допущу, чтобы мой сын стал вонючкой.

— Послушай, мне не хочется сковывать твою творческую свободу, но то, что ты построил, — ни дать ни взять куча говна.

— И чем же, бля, заняты все эти родители, которые могут на день отпроситься с работы? Будь у меня возможность пропустить рабочий день, я не стал бы тратить его за маломерной партой среди каких-то спиногрызов!

— Духами надушился?.. Сын, в доме нет ни капли одеколона. Только мамины духи. Я этот запах хорошо знаю. И вот что я тебе скажу: когда от твоего тринадцатилетнего сына пахнет твоей женой, в груди нехорошо екает!

— По-моему, эта учительница тебя недолюбливает. Значит, я буду недолюбливать ее. Конечно, ты и святого достанешь своими штучками, но в душе ты хороший парень. Плюнь и забудь, ну ее в жопу.

— Сын, мне твоего горя не понять. Я могу срать где угодно и когда угодно. Это одно из моих главных достоинств. Некоторые даже скажут, что главное.

— Ну ты и бежал — точно от пчелиного роя улепетывал! А потом смотрю: этот жирный пацан, который с секундомером стоял, смеется… Одно тебе скажу: когда даже жирные над тобой смеются, значит, пиздец.

Никогда не ври, паршивец!

— Ты опозорил все научное сообщество. Всех ученых, бля, самого Эйнштейна!

Точные и естественные науки мне, в сущности, никогда не давались. Я любил историю и литературу — столько приключений! А вот химические элементы и алгебраические уравнения нагоняли сон. И потому в шестом классе, когда каждый ученик должен был самостоятельно провести какой-нибудь эксперимент и в конце апреля устроить презентацию на школьном «Фестивале науки», я обрадовался не больше, чем приказу посмотреть, допустим, первый сезон «Анатомии Грея»[5] с начала до конца. Причем не по телевизору, а в театральном зале. Зато мой папа ликовал — на тот момент у него имелся уже двадцатипятилетний опыт медицинских исследований.

— Теперь ты сможешь заглянуть в мою жизнь. Узнаешь, чем я на работе занят, — заявил он мне вечером, когда я рассказал ему о домашнем задании. — Ну смотри: теперь я с тебя не слезу. Ты проведешь самый блестящий эксперимент в истории твоей школы. А не проведешь — пеняй на себя.

— А ты будешь проводить эксперимент вместе со мной? — умоляюще спросил я.

— Что? Ох, блин, с меня и моих экспериментов вот так хватает. Я же тебе сказал — сам проведешь.

Папа присел на кушетку в нашей гостиной, закутанную в целлофан — чтоб не пылилась, и жестом пригласил меня присесть рядом:

— Итак, каждый эксперимент начинается с вопроса. Что тебе хочется узнать?

Я задумался на несколько секунд.

— Я считаю, что пес у нас очень клевый, — сказал я, указав на Брауни — нашего метиса лабрадора (самец, шоколадный окрас, пять лет).

— Что-о? Это еще что за хрень? Разве это вопрос, бля?!

— А можно спросить: «Люди тоже считают, что пес у нас очень клевый?»

— Ебическая сила! — вскричал папа и схватился за голову. — Придумай какой-нибудь вопрос типа: «Падают ли большие предметы быстрее, чем маленькие?»