Камень преткновения - Анатолий Клещенко

— Со мной не пропадешь. Держи!

Петр Сергеевич машинально взял поданный хлеб, машинально стал есть его, отщипывая по кусочкам.

— Ну, батя, теперь твоя очередь дорогу показывать. Отсюда ты поведешь…

Словно человек, которого разбудили внезапно, Петр Сергеевич дернулся и растерянно посмотрел кругом, еще не понимая, чего от него хотят.

Вокруг теснилась тайга и клочья тумана цеплялись за еловые лапы. В небе, затянутом мутными облаками, робко начинал светиться восток. Все было знакомым и в то же время необычным и чужим, словно это не по Земле, а по иной какой-то планете, страшной своей неведомостью, надо ему ступать.

Надо ступать — и нельзя ступать, потому что начальник конвоя не сказал: «Бригада, вперед!»

Потому что это — свобода, которая существует только затем, чтобы вспоминать о ней.

Затем, что каждый куст и лохмотья тумана вокруг созданы для того, чтобы прятать кого-то.

Кого-то, кто крикнет «Стой!» или молча придавит пальцем спусковой крючок.

Земля, по которой запрещено ступать!

— А если они найдут нас?

— Спишут в расход. Поня́л?

Петр Сергеевич понял.

И оттого, что он понял и подумал о мгле, еще более страшной и холодной, нежели мгла этого рассвета, сразу все переменилось. Он вспомнил, что тайга вокруг зелена, что птицы пересвистываются в ней. Спелой брусникой посыпаны мхи в борах. Солнечные блики плескаются в воде рек и ручьев, солнечные зайчики отскакивают от воды, и даже хмурые пихтачи пронизаны солнечным светом и солнечным теплом. Да, да, ведь он же проходил по этим местам, по этим светлым и радостным борам, по берегам этой певучей, серебро рассыпающей реки!..

Нет, он не хочет, чтобы его списывали в расход!

Если восток слева, а река делает поворот на север, значит… Ну да, это тридцать второй квадрат! Если подняться за хребет и идти вдоль по нему, должны попасться шурфы. За эти годы с ними ничего не стало. От шурфов недалеко до старой просеки, когда-то прорубленной топографами…

— Пошли. Сейчас выберемся на хребет и попробуем привязаться… Ну, одним словом, найти точку стояния.

А впрочем, зачем он пытается объяснять что-то этому олуху? Не все ли равно, зачем надо лезть на хребет? Надо, и все тут!

— Пошли, пошли!

Чего он там копается, наконец?

Фиксатый завязывал мешок с хлебом. Он догнал Петра Сергеевича на косогоре, куда тот влезал, цепляясь за кусты тальника с едва начинающими желтеть узкими листьями.

Несколько таких листьев остались в руке, когда ветка выскользнула из ладони. Это были милые, земные листья, тронутые увяданием. Они не обжигали ему пальцев. Петр Сергеевич остановился. То ли оттого, что поднимался в гору, то ли от другого чего часто-часто заколотилось сердце.

Иной, новый страх — страх потерять эту прекрасную землю — заставил Петра Сергеевича прибавить шагу. Только даль, только тайга могли укрыть беглецов, заслонить от всех других страхов и опасностей.

Фиксатый с трудом поспевал за геологом: у Петра Сергеевича словно крылья выросли! По-молодому легко перепрыгивал он с валежины на валежину, нырял в сосновое мелколесье, расталкивая руками хвою, как пловец воду.

— Вот, можно считать, и привязались! — обрадованно проговорил он, стоя перед глубокой прямоугольной ямой в бору. По сторонам ямы на желтом слежавшемся песке курчавился, багровел гроздями ягод брусничник.

— Есть дорога? Молодчик, батя! — Фиксатый одобряюще хлопнул Петра Сергеевича по плечу.

Заглянув в шурф, он столкнул туда сапогом сосновую шишку.

— Дорог здесь нет, есть направления. Когда-то на этом месте был лагерь поисковой партии. Если память мне уже не изменила, километрах в трех начинается старая визира…

Фиксатый надвинулся вплотную, грудь с грудью.

Спросил угрожающе и в то же время беспокойно, прищурив глаза:

— Ты не темни, батя. Найдешь дорогу? Выберемся?

Приминая брусничник, Петр Сергеевич переступал с ноги на ногу, жадно разглядывая мир вокруг себя.

Солнце, одолев разбегающиеся тучи, вставало где-то за волнистой линией горизонта. Огненный сноп ударил в небо. Капля росы покатилась по отогнутой Петром Сергеевичем ветке и, прежде чем упасть, задержалась на зазубринке желтеющего листа, вспыхнула многоцветным огнем. Добрая земля подстелила мягкие мхи под усталые ноги. Это его, Петра Сергеевича, прятали от глаз преследователей кусты. Мир был таким же гостеприимным и щедрым на свет и тепло, как прежде.

— Выберемся. Должны… выбраться…

Голос его дрогнул.

— Нам бы, главное, хлебушка до первого поселка хватило! — подмигнул Фиксатый, из глаз которого сразу же пропала обеспокоенность. — Ты только не заблуди, батя, на тебя вся надежда. Догнать нас в тайге не должны, целая ночь в запасе была. А что мы, что они — своим ходом. Да и не станут нас в этой стороне искать. У беглецов другой путь — не в тайгу, а из тайги, к железной дороге.

— Все-таки медлить не стоит, — забеспокоился Петр Сергеевич, — и, знаете, немного подальше ручей будет, так нам, может быть, по воде пройти?

Фиксатый сплюнул, ответил покровительственно:

— Ничтяк! Говорю, не подумают, что мы в тайгу кинулись. Айда прямиком!

Память не изменила геологу Бородину.

Визира, прорубленная много лет назад, заросла молодым сосняком, но Петр Сергеевич нашел ее без труда. Сосняк по́росли был тонконог и лохмат, деревца тесно жались друг к другу. Лоси, любящие ходить прямиком, намяли по визире торную, удобную тропку.

— Дорога! — преждевременно обрадовался Фиксатый.

— Звериная. Таких дорог попадется много. Нам следует держаться на юго-юго-запад, визира — только ориентир для нас. Километров через двенадцать выйдем на следующую…

В тот день они не дошли до следующей визиры. Бессонная ночь и перевалы через бесконечное количество сопок вымотали обоих. Ночевали они под громадным, густым кедром, по настоянию Петра Сергеевича не разжигая костра. Спали в большом ворохе свежего пихтового лапника, крепко прижимаясь друг к другу.

Второй день пути рассеял несколько страхи Петра Сергеевича. Он не вздрагивал, не оглядывался рывком назад, если под сапогом Фиксатого ломалась ветка. Не замирал, хватаясь рукой за сердце, приняв крик сойки за окрик преследователя. Не вглядывался, покамест не начинали слезиться глаза, в кусты позади, где померещилось ему какое-то движение.

Привычными стали крики птиц, трески и шорохи тайги. Примелькались движения теней и солнечных бликов среди листвы и хвои. Видимо, и к самому страху он начал привыкать, а привычное не пугает.

В мешке у Фиксатого, кроме хлеба, оказались котелок и запас соли: недаром этот побег — четвертый на его совести! День был хмурым, оба беглеца по пояс вымокли в холодной росе, и Петр Сергеевич согласился на разведение костра:

— Только из сухих дров, пожалуйста. Сухие меньше дымят…

У него тоже имелся некоторый опыт.

Робея снять и развесить одежду для просушки, оба поворачивали к огню то один, то другой бок. В котелке закипела вода. Кипяток горько припахивал дымом, но Петр Сергеевич глотал его, обжигаясь, радуясь живительному теплу. Густо посоленный хлеб и в лагере не казался таким вкусным!

— Ты на воду не нажимай, от воды слабнут, — поучал Фиксатый, поправляя хворост в костре.

Вечером, перед тем как обосноваться на ночлег, он вынул все из того же заплечного мешка моток тонких сыромятных ремней.

— Прошва. На конном дворе увели ребята. Будем с тобой мясо доставать…

Петр Сергеевич только кивнул равнодушно, занятый своими мыслями, и опять устремил взгляд на пламя костра. Фиксатый прихватил топор и легкой пружинящей походкой направился к сосновому бору, опаленному до половины стволов давним низовым пожаром.

Когда он вернулся, спутник его спал или притворялся спящим. Фиксатый ухмыльнулся, подбросил в костер топливо и подставил спину теплу, укладываясь на подстилку из пихтовых веток.

На рассвете Петра Сергеевича разбудил холод. Пытаясь унять дрожь, он принялся сгребать в кучу обгорелые сучья на кострище и, только отдернув ладони от начинающего обжигать пламени, спохватился, что он один. Фиксатого не было. Петр Сергеевич сразу забыл о костре, об утреннем холоде и вскочил на ноги, озираясь.

Один?

Совсем один?

Испугаться он не успел, он растерялся только. Фиксатый неожиданно вылез из кустов, небрежно швырнул наземь большую черно-синюю птицу.

— Второй оторвался и петлю с собой унес. Видать, я привязал плохо.

В первый раз за многие-многие дни почувствовал Петр Сергеевич невыразимую словами легкость и ясность радости. Хотелось рассмеяться, расцеловать этого уголовника, но геолог сдержался и сказал вовсе не то, что следовало бы сказать:

— Глухарь?.. Очень хорошо… Очень кстати…

— Это меня один сибиряк научил — петли ставить, — с лицемерной скромностью похвастался Фиксатый. — Изувечил он кого-то по пьянке, восемь лет ему дали. Мы с ним в сорок седьмом из Колымы уходили. Тоже фрайер, а мужик был что надо!..