Прощальный поцелуй (Амалия Крюденер — Федор Тютчев) - Елена Арсеньева

Амалия поклялась исполнить это поручение — и исполнила его, скажем, забегая вперед, блестяще. Да она все в своей жизни делала блестяще!

Конечно, она не преминула заглянуть в пакет. С довольной улыбкой перечла стихи, касаемые их с Теодором первой встречи:

Я помню время золотое,Я помню сердцу милый край.День вечерел; мы были двое;Внизу, в тени, шумел Дунай, -

перелистала несколько переводов из Гёте и Гейне, но больше всего ее поразило короткое, всего из двух четверостиший, стихотворение под названием «Видение»:

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,И в оный час явлений и чудесЖивая колесница мирозданьяОткрыто катится в святилище небес.Тогда густеет ночь, как хаос на водах,Беспамятство, как Атлас, давит сушу;Лишь Музы девственную душуВ пророческих тревожат боги снах!

Это были не просто великолепные стихи. Они изобличали гениальность своего создателя. Амалия была и в самом деле очень умна.

Именно тогда ее посетила пророческая мысль, что, быть может, спустя много-много лет, даже десятилетий, о ней, обворожительной баронессе Крюденер, люди будут вспоминать лишь постольку, поскольку к ней было обращено несколько стихов этого гениального поэта… Чувства ее к Теодору еще усилились. И она дала себе слово, что все-все сделает для него, а уж добьется публикации его стихов — непременно. Даже если для этого ей понадобится повергнуть Пушкина к своим стопам.

Впрочем, она не сомневалась, что особенно стараться ей не придется.

Нет, право, она обладала даром предвиденья!

На первом же балу в Петербурге Амалия немедленно обратила на себя внимание.

Такая красота была редкостью даже при императорском дворе, даже в России, где в принципе красивы все женщины! Князь Петр Вяземский, любивший фиксировать все светские новости в дневниках и письмах, сообщал жене: «Была тут приезжая Саксонка, очень мила, молода, стыдлива…»

Правда, Вяземский, на слово вострый, старался не забывать, что жена его ревнива и не следует ей давать поводов для ненужных переживаний, а потому отзывается об Амалии несколько свысока, как бы негодуя оттого, что существует же на свете этакая красавица: «У нас здесь мюнхенская красавица Крюденерша. Она очень мила, жива и красива, но что-то слишком белокура лицом, духом, разговором и кокетством; все это молочного цвета и вкуса…» Или это: «Вчера Крюденерша была очень мила, бела, плечиста. Весь вечер пела с Виельгорским немецкие штучки. Голос ее очень хорош».

Вяземский, впрочем, интересовал Амалию лишь постольку, поскольку был мужчиной, а всякого мужчину надлежало очаровать. Главной же целью ее убийственных глаз был Пушкин. Ну что ж, эти глаза не знали промаха!

Вяземский записывал: «Вчера был вечер у Фикельмонов. Было довольно вяло.

Один Пушкин palpitait de l'interet du moment[2], краснея взглядывал на Крюденершу и несколько увивался вокруг нее». Кстати, из-за этого l'interet du moment Наталья Николаевна дома устроила супругу такую сцену ревности, что Пушкин позднее жаловался Вяземскому, у его-де мадонны «рука тяжеленька». Но для Амалии все это не имело значения, главное было — передать стихи Теодора. Пушкин их принял с таким выражением, которое говорило яснее слов: даже если это сущая ерунда, она будет опубликована.

Ну что ж, он был приятно изумлен. Ничего себе — ерунда! Пушкин был в восторге. Все привезенные Амалией стихи были опубликованы за скромной подписью Ф. Т. То есть она могла считать долг дружбы исполненным и заняться своими делами, которых у нее сделалось как-то неожиданно много. Правда, дела эти были весьма однообразны: кружить головы всем встречным мужчинам. Имя этих мужчин было — легион. А возглавлял сей легион не кто иной, как сам государь-император. И уж тут-то головокружительная Амалия встретила достойного противника!

Его не зря называли первым кавалером Империи. Отлученный от супружеского ложа не равнодушием жены, которая его обожала, не собственным к ней равнодушием, ибо и сам искренне любил ее всю жизнь, а приговором врачей, предрекавших, что новая беременность будет иметь для его «маленькой птички» роковые последствия, Николай Павлович был вынужден искать привязанностей на стороне. Большой любовью его жизни была фрейлина Варвара Нелидова, однако это не мешало ему иногда срывать милые цветочки на стороне. Не столь часто, сколь ему приписывали слухи, в которых он назывался «сатиром на троне». Ему нравились игра, флирт, однако не всякая дама, удостоенная его ухаживаний, пожиманий ручек, даже поцелуев в каком-нибудь укромном закоулке дворца, была приглашаема в его постель или имела удовольствие принять его в своей постели. Нет, далеко не каждая!

Между прочим, Амалия ничего бы не имела против, потому что женского счастья она от мужа видела немного, а об императоре ходили таки-ие слухи… Однако вскоре она поняла его игривую, но отнюдь не действенную натуру. Вот как описывает это ехидная особа по имени Александрина Смирнова-Россет, придворная сплетница, которая склонна была преувеличивать свою роль в происходящем и жестоко унижать всех прочих женщин, имевших несчастье быть красивее ее и пользоваться расположением государя дольше, чем пользовалась она:

«В Аничковом дворце танцевали всякую неделю, в Белой гостиной; не приглашалось более ста персон. Государь занимался в особенности баронессой Крюденер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми. Я была свободна, как птица, и смотрела на все эти проделки, как на театральное представление, не подозревая, что тут развивалось драматическое чувство зависти, ненависти, неудовлетворенной страсти, которая не переступала границ единственно из того, что было сознание в неискренности государя. Он еще тогда так любил свою жену, что пересказывал все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами и взглядами, не всегда прилично красноречивыми.

Однажды в конце бала, когда пара за парой быстро и весело скользили в мазурке, усталые, мы присели в уголке за камином с баронессой Крюденер; она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша, но невесела. Наискось в дверях стоял царь с Е.М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью более, чем красотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она отворачивалась, играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых своих жемчугов; потом, по своей привычке, складывала, протягивая, свои руки, — словом, была в большом смущении. Я сказала мадам Крюденер: вы ужинали вместе с государем, но последние почести сейчас для нее. «Он чудак, — сказала она, — нужно, однако, чем-нибудь кончить все это, но он никогда не дойдет до конца — не хватит мужества, он придает странное значение верности Все эти уловки с нею не приведут ни к какому результату».