Катастрофа отменяется - Николай Асанов

— Вот как это бывает… — сказал он и оборвал рассказ.

Последовала долгая пауза. Он выпил свое вино и налил еще, а Волошина все вертела в руках длинноногий фужер, будто отогревала его в ладонях. А может, и в самом деле отогревала? Он слыхал, что на Западе пьют вино именно так, подогревая в ладонях. Впрочем, может быть, так пьют не вино, а коньяк. Но он несомненно не знал многого, что могла знать эта женщина. Вот она отставила бокал, взглянула прямо в его глаза своим твердым, спокойным взглядом, спросила:

— Но разве можно контролировать стихию?

И такое в глазах ее было твердое любопытство, что он не посмел промолчать или сослаться на то, что, мол, постороннему трудно понять. Она смотрела с такой же строгостью, как смотрели на него, косноязычного докладчика, академики, когда он впервые излагал свой план. Правда, тогда он читал по написанному, хотя всю жизнь страшился бумаг. Бумага, пусть и составленная по всем правилам, съедала его живые мысли. Но и сейчас говорить было не легче.

— Видите ли, можно отрегулировать таяние ледника. В сущности, для пригорных пустынь — это последние ресурсы воды. Если мы зачерним темным порошком некоторую площадь ледника, мы вызовем интенсивное таяние на этой площади, и водосток в реке увеличится…

— А вы — поспокойней и поподробнее! — попросила Волошина. — Представьте себе, что я не академик, даже не кандидат наук. Просто любознательный человек. Ведь не из севалки, — она с удовольствием произнесла это крестьянское слово, наверно, писала когда-нибудь о крестьянах, — вы будете сеять этот порошок? Не рукою же разбрасывать? Так как же?

— Ну, для этой цели есть самолеты, — смущенно произнес он. — А наша станция как раз исследует интенсивность таяния. Бывают годы, когда температура на наших высотах — у нас три тысячи триста метров над уровнем моря — поднимается так медленно, что ледник не столько тает, сколько растет. Но опытные участки, которые мы порой посыпаем именно из севалок, — подчеркнул он, — все равно дают повышенный уровень таяния. Значит, можно так рассчитать время, температуру воздуха, величину затемненных участков, что уровень воды в реке можно будет предугадать. Да и высокий уровень нужен только в определенное время года, когда идут усиленные поливы или, скажем, резко повышается температура в пустынях и оазисах и увеличивается расход воды. Все это можно учесть…

Он сам чувствовал, что говорит вяло, почти так же, как докладывал в Академии, когда на все его доводы последовал решительный отказ. То ли он не убедил слушателей, то ли и на самом деле средства были нужны на более важные дела, как, утешая его, сказал руководитель отдела Академии. И подумал: ничего себе поклонник! Вместо того чтобы восхищаться красотой своей собеседницы, выпаливать залпами комплименты, все время говорит о своей работе, которая вряд ли и понятна этой женщине. И внезапно умолк.

Волошина посмотрела на него с каким-то сожалением, допила свой бокал, вынула из сумочки десять рублей и попросила:

— Пригласите официанта…

Он сердито пододвинул ей деньги, сказал:

— Я, между прочим, получаю надбавку за работу на высокогорье…

— А с вашими учеными вы говорите таким же суконным языком? — спросила Волошина.

— При чем тут мои ученые? — рассердился он.

— Позвольте вам заметить, я не такая уж маленькая и знаю, как трудно пробивать самые простые идеи, если вы не заинтересуете власть имущих. Опыты вам запретили? Да?

— С чего вы взяли?

— А у вас интонация не победителя, а побежденного. И в утешение, как это полагается, вам дали путевку в этот шикарный санаторий. Решили, что вы вполне успокоитесь…

— Послушайте, Тамара Константиновна… — вскипел он.

— Я уже достаточно выслушала! — отрезала она. — И могу, не прибегая ни к картам, ни к гаданию, по линиям руки или почерку сказать: вы проиграли вашу битву! И если в эту игру не вмешаются посторонние силы, вы так и будете засевать вашим черным порошком из севалки по гектару в год, а то и того меньше. Сейчас у вас, как я поняла, есть помощники, а потом и они разочаруются. И останется у вас только грустное воспоминание о том, что вы были накануне успеха, но достичь его не смогли. И не будет никакого утешения, ибо к тому времени вы уже поймете, что ничего не достигли только по слабости собственного характера… — Взглянула на него с тем же сожалением, будто действительно увидела всю его судьбу, и тихо сказала: — Ну, что же, пойдемте обедать. Уж этого-то у вас никто не отнимет. Недаром же вам выдали бесплатную путевку в лучший санаторий…

— А вас послали наблюдать за мною? — рассердился он.

— Нет, я свободный охотник, — не очень понятно ответила Волошина и поднялась.

Торопливо расплатившись, он догнал ее уже на улице. В городе было душно, жарко, воздух словно загустел, да так оно и было, сейчас, наверно, не меньше шестидесяти процентов влаги. У них в пустынях в это время года взвешенной в воздухе воды едва ли наберется пять процентов, поэтому, следуя примеру местных жителей, Чердынцев спасался от жары, пряча голову под белой папахой да еще выпивал несметное количество пиал зеленого чая. Здесь он изнемогал от обволакивающего все тело пота.

Но Волошина шла свободно, легко, словно на нее и не действовал этот парной компресс. Она шла молча, опустив взгляд, словно считала шаги. А Чердынцев думал, что вот и закончился ее опыт — кролик оказался слабым. Сейчас она размышляет о том, что с этим кроликом сделать? Отпустить ли обратно в крольчатник или нанести ему смертельный укол? Он с усилием сказал:

— Очень жаль, что я разочаровал вас…

— Чем? — удивленно спросила она.

— Не гожусь в герои… — пробормотал он.

— А вы когда-нибудь интересовались, как люди становятся героями? — неожиданно спросила она. Чердынцев промолчал, и она сухо сообщила: — В большинстве случаев героев делают обстоятельства. Если бы не это, вряд ли бы мы могли отличить подлинного героя от самозванца. Ведь стоит карлику забраться на плечи великана, как он начинает хвалиться, будто он больше великана! Но не огорчайтесь, путь к славе никогда не был усыпан цветами! — и оборвала разговор. Чердынцев тоже не нашел слов, и до самого санатория они молчали.

И попрощалась Волошина с непонятным равнодушием, будто получила от него все необходимые для «интервью» сведения и был он ей теперь нелюбопытен, больше того, не нужен. Словно бы она целиком погрузилась в полученный ею «материал» и прикидывала только одно — как получше этот «материал» использовать. А Чердынцев с усмешкой подумал, что ничего путного Волошина из этого «материала» не извлечет. Но усмешка почему-то показалась ему самому горькой…

Обедать он пошел попозже, ужинать тоже, на танцплощадку не вышел, — одним словом, вел себя, как обиженный, хотя и не признавался в этом себе. Просто перебирал каждое ее слово и жест, как, лежа на пляже, перебирают камешки, и точно так же, как на пляже, драгоценных что-то не попадалось. Так, простая галька.

Вечером долго не мог уснуть. Встал, пошел к дежурной медсестре за снотворным.

Вестибюль был пуст и мрачен, только из двери дежурной выскальзывал свет, а вместе со светом вытекали голоса. Он услышал свою фамилию и невольно остановился.

Разговаривали Волошина и медсестра.

В о л о ш и н а. Ну и что же этот Чердынцев?

М е д с е с т р а. Тамара Константиновна, ох, Тамара Константиновна, вы же знаете, что я не имею права…

В о л о ш и н а. Я же у вас не спрашиваю, чем он болен. Да вы и сами знаете, что он здоров. Я сегодня поплыла за ним, так он меня уморил! Меня занимают чисто анкетные данные. Я же сказала, что пишу о нем статью.

М е д с е с т р а (хитровато). А вы бы у него и спросили…

В о л о ш и н а (напористо). Что же, я стану его будить? Мне хочется все сегодня же закончить. Вы мою прошлую статью читали, помните, я вам давала газету?

М е д с е с т р а. Очень-очень замечательно! Моральные темы вам очень-очень удаются! И эта учительница с ее безответной любовью… Написали бы обо мне, Тамара Константиновна?

В о л о ш и н а. А почему бы и нет? Он вас соблазнил, уехал домой к скучной и серой жене, а там мучается и казнится и боится признаться себе, что любит только вас…

М е д с е с т р а (с придыханием). Правильно! Боже мой, как все правильно!

В о л о ш и н а. Он читает эту статью, понимает, что это о нем, в нем пробуждается утерянное чувство, он швыряет газету жене, кричит: «Вот кого я люблю!» — и едет сюда. А уж тут о его трудоустройстве мы позаботимся. Какая у него специальность?

М е д с е с т р а. Автомеханик. Он мог бы работать и у нас в санатории. Так мы и мечтали, пока кто-то не написал его жене… Вот карта Чердынцева. Только уж вы, Тамара Константиновна, никому…

В о л о ш и н а. Что я, не знаю?