Николай Переслегин - Фёдор Степун

Сегодня мне не дождаться Вашего звонка. И вечерний почтальон ничего не принес мне. Пойду пройдусь по  via Tuornambuoni и послушаю музыку в каком ни будь кафэ.

Вы знаете, я страшно люблю осипшие шарманки во дворах Москвы, цыганский хор в приволжских городах и надрывные дуэты жидкой скрипки и надтреснутого тенора во второсортных итальянских кафэ.

Иной раз все это право много дороже настоящей музыки.

Музыка — это светлые крылья, высоко над землей, а визг скрипки и дребезжание цыганского фальцета в синих клубах прокуренного ресторана, это такое родное, бескрылое, тоскующее барахтанье в милом прахе её.

28

Ну до свиданья Наталья Константиновна, не забывайте Вашего Николая Переслегина.

Флоренция 1-го сентября-1910 г.

Третьего дня, наконец то, получил Ваше письмо, Наталья Константиновна.

Написал «наконец-то» и задумался; думал, как это ни странно, над своим «наконец-то» без конца, и пришел к следующим двум, быть может, интересным для Вас выводам.

Во-первых, в моем «наконец-то» не содержится никакого упрека, а во-вторых, таковой упрек должен бы был в нем содержаться, но, конечно, не по отношению к Вам, а по отношению ко мне самому.

Нет слов, Вы так же глубоко правы, замедляя ритм нашего общения, как я не прав, ускоряя его. Но что же мне делать если я хочу своей неправоты?

Вы просите извинить Вас, что минуя по недосугу главная темы моих последних писем, ограничиваетесь сообщением мне всевозможных «пустяков».

Охотно прощаю Вам оба преступления. Первое, на том основании, что считаю его порожденным не столько недосугом, сколько Вашей тенденцией к «медленному ритму», которую я в Вас только что оправдал; второе — на том, что при-

29

числяю Вас к сонму тех мудрых женщин, для которых не существует житейских пустяков: течением дней своих они осуществляют принцип дифференциального счисления, принцип бесконечно большого значения бесконечно малых величин.

Разве «пустяки», что Вы в первый год Вашего замужества прожили в Луневе не только весь август, но и большую половину сентября; разве пустяки, что Вы думаете бросить науку и хотите серьезнее заняться музыкой. О, ради Бога, сообщайте мне такие пустяки. Отчетливее всякого философствования вычерчивают они в моем воображении внутренний облик Вашей новой жизни.

Лунево осенью! — знаете ли Вы, Наталья Константиновна, что это один из самых певучих и дорогих образов вечно волнующихся у меня в душе.

Все мои отроческие годы мы прожили на Луневских дачах; в Луневском парке мое раннее предчувствие тайн жизни и любви сплело мне тот венок осенних шорохов и замираний, раздумий и мечты, который я не выпущу из рук, какие бы дары судьба мне за него не посулила.

До конца моих дней останется во мне нетленным воспоминание о моем Луневе. Солнечные, но холодные, прозрачно-четкие и высоко, словно мачты кораблей, уходящие в бледное небо осенние дни; ветхие флигели и службы старого барского дома, избавленные бледною рукою осени от дач-

30

ной суеты и как бы снова приобщенные и скорбной красоте погибшей жизни и тихому раздумью осени; пусть трафаретный, но все еще исполненный поэзии заглохший пруд; изжелта красная рябина над забором и у террасы никлые кусты лиловых астр...

Мыслит Вас любящей, и все же овеянной осеннею печалью в местах моих юношеских мечтаний, снова прислушиваться к когда то слышанной под окнами Вашей дачи «Chanson triste» и разрешать себе во Флоренции тайную догадку о том, что быть может и о Вас было мое предчувствие и раздумье в Луневском парке, разве это «пустяки», а не вечная тема для поэта и не весьма прискорбная катастрофа для такого прозаика, как я.

Да, «Chanson triste.. .»

Не знаю почему, но я очень обрадован Вашим решением предпочесть музыку науке. Мне как то легче представлять Вас за роялью, чем за книгой. Быть может оттого, что о женщине за книгой можно только холодно думать, так как влюбленная девушка перестает читать, а по женщине за роялью душа невольно начинает нежно звучать, ибо любовь в своей первооснове не мысль и не образ, а ритм.

Мне кажется, что если до конца продумать написанное мною, чего я Вам отнюдь не предлагаю, то можно прийти к выводу, что я осчастливлен Вашей любовью к Алексею, ибо она напол-

31

няет Вашу душу тою тоской по музыке, которая во мне претворяется в тоску по Вас.

Я думаю, Наталья Константиновна, Вы не посетуете на меня за мое последнее признание. Правда же в нем больше диалектики, чем психологии, более полушутливого анализа любви, чем полусерьезного объяснения в ней. Ну, а то, что Вы для меня не посторонний человек, а милая моему сердцу женщина, это ведь для Вас не тайна.

Шлю Вам душевный привет и целую Вашу руку.

Ваш Н. Переслегин.

Р. 3. Надеюсь, Вы не перестанете сообщать мне Ваши «пустяки» на том основании, что их анализ вскрывает вполне серьёзные вещи. Может быть, если бы Вы нашли время ответить мне на мои большие темы, то это настроило бы нашу беседу на более поверхностный лад.

Флоренция 2-го октября 1910 г.

Вчера весь день проносил в кармане написанное Вам письмо, Наталья Константиновна, и так и не отправил его.

Почему? — не знаю.

Вероятно одна из наиболее робких душ, среди того великого множества их, что обитают в моем «я», осталась при особом, если хотите, при Вашем мнении насчет ритма нашего обще-

32

ния, и временно наложила свое veto на мои размышления о музыке, книге и любви.

Как видите, сегодня она или взяла обратно свое мнение, или потеряла всякое влияние на мои остальные души. Как бы то ни было, я уже снова пишу Вам.

Нынешнее прекрасное, воскресное утро провел на улице и наслаждался флорентийскою толпою. Уменье итальянцев стоят на месте и часами прохаживаться перед входом в кафэ, поистине великолепно и даже царственно.

Праздничная флорентийская толпа на  piazza Wittorio Emmanuele невольно приводит на память афоризм Шлегеля, что «боги потому боги, что они мастера безделья». Однако, сближать вегетативную леность итальянцев со священною пассивностью Индии, как это делает неутомимый германский теоретик юго-восточной праздности, все же нельзя. Мне думается, что дух Индии гораздо ближе и духу русской святости и духу немецкой метафизики, чем артистическому позитивизму пышной и прекрасной Италии.

Конечно мое мнение в значительной степени опровергается и Божественной комедией и мистическим опытом св. Франциска Ассизскаго и еще многим другим. Но разве это что ни будь значит? Ведь ни о чем нельзя думать, так, чтобы не быть чем ни будь опровергнутым. Ради Бога не примите это утверждение догматика за замечание скептика.

33

Недавно мы с Екатериной Львовной были на торжественной службе в  Santa Croce. Я смотрел на её усталое, одухотворенное лицо, в котором выражение судьбы, казалось, окончательно убило выражение жизни, на лица итальянок, исполненные чарующей, дремной жизни, но окончательно неспособные одухотвориться выражением судьбы, и думал, что, быть может, я в своем вчерашнем письме к Вам был не совсем справедлив по отношению к образу женщины за книгой.

Жизнь Екатерины Львовны вся прошла под знаком одиночества и немногих любимых книг. Я не раз наслаждался, слушая, как она защищает Данте и Гете от нападков итальянских футуристов, которые, к слову сказать, целой компанией ужинали третьего Дня у нас в пансионе.

Но очевидно книга книге рознь.

Танина любовь к книгам, к науке, как мне ни грустно в этом признаться, не раз омрачала наше короткое счастье.

Вы вероятно знаете, что мы вскоре после свадьбы уехали на Ривьеру и поселились между Ниццей и Монте-Карло на берегу чарующей бухты Ville Franche в верхнем этаже средневековой тюрьмы, уходящей своим основанием прямо в море и окруженной с суши цветником и садом русской опытной станции.

До чего прекрасна весна на Ривьере этого нельзя рассказать, это можно только словами на-

34

помнить тому, кто пережил «весну своей любви» на берегах Средиземного моря.

Особенно памятны мне предзакатные часы, Резкий дневной ветер часам к пяти обыкновенно стихал. Успокоенные воды моря синели, темнели и покрывались белыми и темно красными парусами рыбачьих лодок. Воздух насыщался дремными, вечерними ароматами фиалок, гиацинтов, мимоз и эвкалиптов, становясь густым и тягучим, как мед. Низкое, круглое, красное солнце пронизывало золотом и пурпуром оливковую рощу далеко вдававшегося в море, как раз против нашего балкона, мыса  Fera. И самые прозаические звуки, как звон и шум трамваев, как сигнал вечерней зари в казармах горной батареи, превращались в волшебную музыку. Когда же бывало в уже темную бухту весь в огнях под звуки оркестра медленно и величаво входил пароход, то мне никак не верилось, что это зловредный Кук везет развлечься по Ривьере своих бездарных путешественников, а не сам божественный Орфей славит своею лирою ночь, весну и любовь.