Проездом - Петр Боборыкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня надо его принять.
Стягин позвонил.
Из двери высунулось бритое лицо Левонтия.
Из богадельни он временно перебрался к барину и, несмотря на свои большие годы, оказался очень полезным. Вадим Петрович не мог выносить глупого голоса и запаха сапог дворника Капитона. Тот употреблялся только для посылок, в комнаты его не допускали; но у Левонтия хватало ловкости и расторопности делать припарки, укутывать ноги больного, укладывать его в постель. Лебедянцев предлагал сиделку, но больной протестовал:
— Русская сиделка!.. Потная, грязная… Покорно благодарю!.. Лучше нанять лакея.
Лакея еще не нашлось подходящего. Левонтий справлялся со всем один и был этим чрезвычайно доволен.
— Проветрить бы воздух, — сказал ему Стягин.
— Форточку, батюшка, опасно открывать. Нешто уксусом немножко продушить…
— Ну, хоть уксусом.
Только Левонтий не вызывал в нем раздражения. С ним он мирился, как с единственным существом, у которого был «стиль», как он мысленно выражался, воспитанность старого дворового и нелицемерное добродушие.
Левонтий через четверть часа подал ему на подносе карточку.
Это был арендатор.
— Проси! — сказал Вадим Петрович приободрившись, но когда хотел переменить положение правой ноги, то чуть не вскрикнул от боли.
Вошел человек, еще молодой, рослый, вроде отставного военного или агента какой-нибудь заграничной фабрики, рыжеватый, с курчавыми волосами и усами, торчавшими вверх, очень старательно одетый. В булавке его светлого галстука блестел брильянт. Свежесть его щек и приятную округлость бритого подбородка сейчас же заметил Стягин.
— Имею честь представиться! — сказал арендатор, остановившись посередине комнаты, и по-военному раскланялся, стукнув сдвинутыми каблуками. — Прошу великодушно извинить — не мог явиться на той неделе, принужден был скоропостижно отлучиться из города.
Говорил он жестко и отчетливо, но не московским говором.
Стягин пригласил его, ослабевшим голосом, присесть к кушетке и пожаловался на свою внезапную болезнь, мешающую ему и теперь съездить в усадьбу.
— Да это несущественно, Вадим Петрович, — заметил арендатор. — Я ваше имение знаю как свои пять пальцев.
— Однако, — возразил Стягин, — мне самому нужно бы освежить…
Он не мог досказать от боли и сделал гримасу.
— Вам нездоровится? — спросил арендатор неискренним тоном.
— Да, вот напасть налетела в этой тошной Москве…
— Припадок подагры?
— Не знаю-с, — ответил Стягин. — И московский хваленый эскулап не сумел еще определить…
Боль отошла. Стягин воспользовался минутами передышки и приступил к деловым переговорам.
— Как только поправлюсь, — начал он, — я побываю в деревне. Вы будете в тех же краях всю осень?
— Обязательно. Уезжаю отсюда дня через два, через три.
— Инвентарь вам известен… Я отдаю, и усадьбу в полное ваше пользование.
— У меня четыре помещичьих дома, — улыбнувшись, возразил арендатор.
— Вы можете отдавать на лето. Усадьба в пяти верстах от железной дороги.
— Как случится!
Тон господина Граца все менее и менее нравился Вадиму Петровичу. Когда дело дошло до определения суммы, он сам ее не обозначил сразу, а спросил, с желанием сделать уступку, какая будет решительная цена арендатора.
Тот покачал головой, выпятил губы и оправил галстук.
— Не меньше шести лет? — спросил господин Грац.
— Хоть десять, хоть двенадцать!
— Для меня достаточно и шести.
И, сжав губы характерным движением, арендатор небрежно посмотрел вбок и выговорил с расстановкой:
— Первые три года — по пяти тысяч, последние три — по тысяче рублей прибавки: шесть, семь и восемь.
— Пять тысяч! — почти закричал Стягин, и от этого нервного возгласа его боль совсем стихла; он перестал чувствовать, что у него распухли колена.
— Так точно!
— Да вы комик!
Он не мог не употребить это бесцеремонное выражение, и если бы не удержался, то просто крикнул бы господину Грацу: «пошли вон!»
— Может быть, — ответил тот, нисколько не смутившись. — Это прекрасная цена. Вам известно, что цена земель пала чрезвычайно.
— Только не арендная!
— И арендная также. Мужики разбирают по хорошей цене, но при крупных сдачах какая же гарантия и какая будущность самого имения? Ведь это хищническое истощение почвы — и больше ничего! Цены на хлеб пали до смешного. Я второй год не продаю ни ржи, ни пшеницы.
— Но ведь вы мне предлагаете одну треть того, что я могу получить.
— Сомневаюсь. Не получите и десяти, если и сами станете хозяйничать. А вы ведь желаете ликвидировать свои дела.
— Кто вам это сказал? — задорно возразил Стягин.
— Вы, в одном письме из Парижа, сами изволили выразить это желание.
Вадим Петрович выбранил себя, весь покраснел и тут только опять почувствовал в обоих коленах зуд и жжение.
— Все равно! — выговорил он упавшим голосом. — Такая цена невозможна!
«А если никто не будет давать больше, — спросил он себя вслед за тем, — что ты станешь делать? Продавать за бесценок имение?»
И он успел ответить себе: «лучше продать».
— Торговаться я не имею привычки, — выговорил с усмешкой арендатор. — Найдете более выгодную аренду — желаю полного успеха.
— И какова страна! — вскричал Вадим Петрович. — До сих пор нет ипотек![9] Вся Европа имеет ипотеки, а мы не додумались. Там на все определенная, известная цена. Как калач купить… А у нас…
— То Европа, а то мы! — шутливо сказал арендатор и положил ногу на ногу.
— Это… это…
Возвращение сильнейшей боли прервало его возглас.
V
Стягину захотелось выгнать вон господина Граца, выместить на нем неудачу своей поездки, надвигающуюся нелепую болезнь, бестолочь всех русских порядков, общее безденежье, падение кредита, скверную валюту, отсутствие цен на хлеб, неимение ипотек.
Если б не приход доктора, он не мог бы воздержаться от выходки. Самая наружность арендатора делалась ему невыносимой, и его франтоватость, брильянт на галстуке, прическа, цвет и покрой панталон.
Доктор вошел в самую критическую минуту, — грузный, рослый, еще не старый, с лицом приходского дьякона и с таким же басовым хрипом. Двубортный сюртук сидел на нем мешковато. Во всей фигуре было нечто уверенное в себе самом и невоспитанное.
— Это вы что выдумали? — заговорил он тоном бесцеремонной шутки. — Вам лежать, батенька, следует, а ноги-то у вас черт знает в каком положении…
Он подошел к кушетке и положил широкую ладонь на колени Стягина.
Тот закричал:
— Осторожнее, доктор!
— Вон вы какая недотрога-царевна! Так бы и говорили…
Арендатор взялся за шляпу и проговорил своим деревянным голосом:
— Мы сегодня во всяком случае не покончим… Позвольте просить уведомить меня, когда вам будет удобнее. Только предупреждаю, что больше четырех дней не могу остаться в Москве.
— Прощайте, прощайте! — кинул ему Стягин почти так же болезненно, как он принял доктора.
— Мое почтение! — сказал арендатор, сделав общий поклон, и опять, по-военному, слегка пристукнул каблуками.
Но, оставшись с доктором, Стягин почувствовал себя беспомощным и подавленным этою плотною семинарскою фигурой. Доктор был ему противнее, чем арендатор. С тем можно было прекратить разговор и выпроводить, а этого надо выносить, да еще ждать от него выздоровления.
— Сами-то вы не сможете перебраться на диван? — спросил доктор.
Стягин позвонил. Левонтий стал у двери, поглядывая разом и на доктора, и на барина.
— Ты, старичище, сможешь ли под мышки его взять?
Вопрос доктора резнул Стягина по нервам. Слово «его» в особенности показалось ему бесцеремонным.
«Этакое грубое животное!» — выбранился про себя Вадим Петрович и с оханьем стал подниматься сам с кушетки.
— Под мышки! Под мышки бери! — приказывал Стягин.
Но руки Левонтия задрожали от натуги; он взял барина под мышки, потянул к себе, но Стягин сделал неловкое движение и старик выпустил его.
Раздался острый крик. В правом колене нестерпимо зажгло.
— Вон как заголосил! Ну, так оставайтесь тут, коли так…
— Оставьте меня в покое! — продолжал гневно кричать Стягин.
— Я бы с моим удовольствием, — ответил все так же бесцеремонно доктор, — не у меня лихая болесть приключилась, а у вас…
— И вы ее даже определить не можете! — крикнул Стягин, переставший церемониться с доктором.
Он его сравнивал с парижскими известностями, к которым обращался несколько раз. Те, быть может, и шарлатаны, и деньгу любят, но формы у них есть, декорум, уважение к своей науке и к страданиям пациентов. А у этого кутейника ничего кроме грубости и зубоскальства не только над больным, но даже и над своею наукой, которую он ни в грош не ставит, рисуется этим и цинически хапает деньги за визиты и консилиумы.
