Павшие взывают - Тэцуюки Окумура

Оказалось, что пострадавшие от атомной бомбежки разбросаны по всей стране. Около трехсот человек живут в этой префектуре, всем им выданы специальные книжки. Что же до матери Оцуки, то она нигде не значится как пострадавшая, хотя часто посещала больницу, и книжки не взяла, несмотря на уговоры ее младшего брата. Почему – не сказала. Не захотела, и все. Когда же стали выяснять причину, глаза ее странно заблестели и она заявила, что не пострадала от атомной бомбы. На этом разговор прекратился. С тех пор мать перестала ходить в больницу. Раз денег на лечение не дают, какой смысл брать книжку? А может быть, думает Оцуки, мать отказалась взять книжку, заботясь о его женитьбе? Как-то после его свадьбы она словно невзначай сказала, что теперь ей и умереть можно.

– О, уже одиннадцатый час, – говорит Савамура, снимая с головы повязку, которая придерживает падающие на лоб волосы. – Вот и покончили с корректурой.

Входит жена Савамуры со смоченными горячей водой салфетками для обтирания лица и рук и ячменным чаем и говорит:

– Вы хорошо потрудились!

– Двести шестьдесят страниц, солидный получился сборник!

Все шестеро собравшихся у Савамуры, закончив работу, устроились поудобнее на своих сиденьях и стали обтирать лицо. Вечер был душный.

– Книга будет стоить не меньше тысячи иен.

У Оцуки не идет из головы слово «окаменелость». Оцуки за тридцать, ровно столько, сколько прошло после войны. Если останки японских солдат на южных островах – окаменелость, то и останки погибших в Хиросиме, и безвременно умерший отец – тоже окаменелость. Все тридцать послевоенных лет погибшие покоятся там, где их застигла смерть, превращаются в окаменелость, и в конце концов их развеет ветром.

– Тут пришло письмо. – Савамура вынимает из папки конверт. – Сообщают, что скончалась госпожа Хироко Ито, та самая, которая написала в наш сборник о смерти мужа и старшего сына. Она все не отмечала тридцать третью годовщину со дня их гибели, хотела приурочить поминки к выходу нашего «Сборника». И вот сама… Печально.

– Вряд ли она дожила бы до следующей годовщины, потому и хотела во время заупокойной службы возложить на алтарь «Сборник воспоминаний», – тихим голосом произносит один из присутствующих.

– Пережившие войну умирают один за другим.

«Умрет мать, – думает Оцуки, – умрут все пострадавшие от атомной бомбы, первое поколение. Останусь я, мои дети, мои внуки. Сколько же еще поколений японцев будут нести на себе следы атомной бомбежки?» Что должен делать он, Оцуки? Ведь с развитием атомной энергии появляется все больше и больше пострадавших от облучения. Как их искать?

– О госпоже Хироко Ито напишем в послесловии, – говорит один из членов редколлегии.

Сборник решили издать в трех тысячах экземпляров, в префектуре же и городе организовать кабинеты с материалами о войне.

Оцуки держит в руках «Сборник воспоминаний», и ему кажется, будто за каждым словом звучит призыв вернуть к жизни тех, кого уже нет. Не просить прощения у Юриэ надо было ее отцу, а кричать: «Верните мне дочь!» Так думает Оцуки, пристально глядя на сборник.

VII

– Жена на последнем месяце, а ты так поздно приходишь, – сердито говорит мать, когда Оцуки, бросив: «А, ты уже пришла», – начинает развязывать галстук. – Кэй-тян трудно одной управляться с хозяйством.

– Примешь ванну или сначала поешь? – спрашивает Кэйко, которая хлопочет на кухне.

– Обойдусь без ванны, – отвечает Оцуки.

– Что за грязнуля этот мой сын, – замечает мать.

Кстати, как-то она сказала, что никто еще не умер от того, что не принял ванны. Но, возможно, это было в то время, когда ей просто не на что было часто ходить в баню. Доходы отчима, торговавшего вразнос мануфактурой, были невелики и непостоянны. Мать наверняка с ним познакомилась во время одной из его торговых поездок. А почему, интересно, она написала в той тетради, что забеременела? Ведь никакого ребенка не было.

– Как ты похож на отца, – ласково говорит мать, глядя на сидящего за столом в гостиной Оцуки. Это она сказала впервые, и Оцуки весь напрягся.

– О-Кэй! – кричит Оцуки. – Пиво остудилось?

Оцуки закуривает. Дым от сигареты уносит в сторону вентилятором. Под столом плавает дымок ароматных палочек от москитов. Кэйко приносит запотевшую бутылку пива и посыпанные солью соевые бобы.

– Я ни на день не забывала отца, – говорит мать. – Жила так, что лучше бы от бомбы погибнуть. Но отца не забывала.

Оцуки залпом выпивает стакан пива и быстро спрашивает:

– Отчего же не пришла, когда он умирал? – И ему сразу становится легче.

Мать подливает Оцуки пива. Кэйко со смущенным видом накрывает на стол. Помолчав, мать говорит:

– Не знаю, помнишь ли ты то время, когда я открыла маленькую закусочную.

Отец тогда заболел, и ему пришлось бросить службу. А старший брат матери, поручившийся по чужим долговым обязательствам, ночью сбежал. Мать ушла из дому, сняла себе комнату и открыла закусочную. Это было примерно за полгода до того, как отца положили в госпиталь…

Мать усаживается поудобнее на подушке для сидения.

– Да, хорошее было время.

Что это? Она хочет уйти от разговора? Ведь матери жилось тогда очень тяжело. Закусочная прогорела, накопились долги, и матери тайком от Оцуки пришлось скрыться. А вскоре отец лег в госпиталь, Оцуки там был вместе с ним и прямо из госпиталя ходил в школу.

– На том и кончилась наша совместная жизнь. – Мать опускает глаза. – Брат уговорил меня заложить дом. С отцом я не посоветовалась – и так без конца ему докучала – и воспользовалась его личной печатью. Пожалела я брата, после бомбежки у него никого не осталось, не могла ему отказать… Отец же, когда узнал, рассердился. Оно и неудивительно. Легко разве дом построить?

Мать тянется за стаканом.

– Может, и мне выпить пива?

– Пожалуйста, мама. – Кэйко наливает ей пива. Вид у Кэйко такой, будто она вот-вот заплачет.

– Я возненавидела брата, но кончил он, бедняга, печально: выпил крысиного яду и умер в мучениях. А на бирже, я думаю, он стал играть потому, что не мог расстаться со своей давнишней мечтой.

– Но почему все же ты не пришла, когда отец умирал? При чем тут долги?

Оцуки смотрит на совершенно седую голову матери и дымит сигаретой.

– Отец делал все, чтобы помешать продаже дома, а его родственники, знавшие истинное положение вещей, обвиняли меня во всех смертных грехах, даже в болезни отца. Я думала, не переживу этого… А что виновата – знаю.

И тут Оцуки вдруг вспомнил, как однажды вечером мать плакала навзрыд, отец же не то бил ее по лицу, не то гладил. Вид у него был грустный. Упрекал он тогда мать или утешал ее, все время говорившую о смерти?

– Когда мне прислали из госпиталя телеграмму, что отец при смерти, я так растерялась, что перестала соображать.

Мать рассказывала, что в то время служила в гостинице и там же жила, постепенно выплачивая долги, и еще как-то ухитрялась посылать деньги отцу.

– Когда я представила себе, что возле отца соберутся все его родичи, мне стало страшно. Ведь они готовы растерзать меня, считая, что это я его убила. К тому же я не знала, на что буду существовать с сыном. Лишь сознание, что он есть, давало мне силы жить…

«И все же, – думает Оцуки, – мать должна была прийти».

– Я и не надеялась увидеть внука, – говорит мать уже совсем другим тоном. – А каким крепышом стал Кэн-тян, каким живым мальчиком… Теперь мне только жить да жить…

Мать отпивает глоток пива и начинает с увлечением рассказывать Кэйко о своем паломничестве по тридцати трем храмам богини Каннон. И хотя говорит, что путешествовать – это одно удовольствие, Оцуки понимает, что дело не в удовольствии, а в стремлении искупить вину.

Как-то летом, когда Оцуки перешел в старший класс начальной школы, мать взяла его с собой в Хиросиму на праздник поминовения усопших. В Парке мира, куда они ходили вечером, мать купила несколько бумажных фонариков и деревянных лодочек, в каждом фонарике зажгла по свече и пустила их плыть по реке, а сама вся как-то сжалась и молитвенно сложила руки. Другие люди делали то же самое, и вся река была в призрачном свете плывущих по ней фонариков. О чем же молилась тогда мать?

В это время послышался плач, и Кэйко побежала к детям.

– Поставь хороший памятник отцу, – вдруг задумчиво сказала мать. – Мне-то все равно, будет ли у меня на могиле памятник. А отцу поставь – это твой сыновний долг.

Оцуки считает, что памятник – это совсем необязательно. Чем-то большим должен он отплатить отцу и многим другим людям, благодаря которым он дожил до своих тридцати лет. Но Оцуки, поскольку он сейчас в добром расположении духа, говорит:

– Разумеется, сделаю все, что в моих силах.

– Тяжело тебе, наверно, жилось у дяди? Ведь целых три года. Сердишься на меня?

– Нет, нисколько.

Теперь Оцуки хорошо знает, что трудно относиться к чужому ребенку как к своему. Да и дяде с семьей нелегко приходилось.