Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Родители у нее – учителя, люди грамотные, обеспеченные и вежливые. Я, правда, с ними мало знаком.

Мама, тебе бы понравилась Наташа, я уверен. Когда она идет по улице, все оглядываются и смотрят на меня с недоброй завистью. Конечно, она не совсем такая, о какой невестке вы мечтали. Не слишком проста и довольно избалована городским современным воспитанием. Боюсь, что настоящий мир, когда она с ним столкнется, напугает ее до смерти. Тогда уж она обязательно переменится и какой станет – трудно предугадать. Сейчас она еще доверчивый ребенок, в котором приоткрылись одни лишь привлекательные черты.

Что еще?

В Федулинске жарко, и жара размягчила мои слабые мозги. В таком состоянии легко наделать глупостей, даже жениться. Так что лучше приезжайте. Скучаю по Вас отчаянно. Отец, походим с тобой по Москве, ты же ни разу не был в столице. Махнем на Волгу рыбачить. Тут недалеко – три часа езды на машине.

Мама, папа, сестра! Я люблю Вас, помню про Вас, думаю с нежностью о нашем стареньком домике, где меня никто не обижал всерьез и учили только добру.

Иногда в голове моей начинается путаница, стрелка компаса прыгает и скачет, как полоумная, и я забываю, где какие страны света. Тогда я восстанавливаю в памяти Ваши дорогие лица, вспоминаю, откуда я родом. Муть рассеивается, горизонт проясняется, и я набираюсь новых сил, чтобы честно продолжать жить и работать.

Простите, если написал коряво и коротко.

Преданный Вам сын и брат Афиноген Данилов».

3

Никогда не перестану я любить Федулинск, случайный четырехэтажный город в моей жизни. Стоит представить его неухоженные мостовые, разноцветные, но одинаково посеревшие по весне краски домов, кривые вывески магазинов и их скучные витрины, тихие аллеи, корявые толстые бочки с квасом и около них пожилых, толстых женщин в белых халатах, моющих бесконечные кружки с отколоченными краями (кто, интересно, откусывает края у квасных кружек?), – стоит вспомнить все это, и терпкая, изнуряющая тоска охватывает душу. Что может быть трогательнее многочисленных российских городков, промежуточных пунктов между милой каждому русскому сердцу лопуховой и березовой деревней и мощными новыми индустриальными центрами? У этих городков нет мало–мальски логического и стройного архитектурного выражения, как нет психологической определенности в том возрасте человека, ^сог– да он на ощупь переступает из детства в юность. Все тут шатко, призрачно и полно предчувствия упоительных перемен. Зимой небо давит на Федулинск с тяжкой и мрачной силой, зато весенние дожди омывают его до поразительной прозрачности и чистоты.

Известный городской поэт Марк Волобдевский, работающий агентом по снабжению, прославил Федулинск лирической поэмой, отрывки из которой в нескольких номерах публиковала городская газета «Вперед».

…И когда стою на перекрестке,Говорю с прохожими людьми,Думаю, как славно мнеживется,Хорошо живется, черт возьми.

, Эти строки вызвали читательскую дискуссию, прошедшую под девизом: «Личность в эпоху цветных телевизоров». Много ядовитых стрел было выпущено в адрес мещан, для которых телевизор и ковры важнее истинно духовных наслаждений, к каковым были, в частности, отнесены чтение философских трудов Гегеля и любование васильками в поле. С программной статьей по этому поводу выступил начальник милиции капитан Голоборрдько Т. Г. В статье с тонким юмором, кое–где ненавязчиво переходящим в сарказм, замечалось, что «хорошо бы каждому мыслящему индивидууму прежде, чем встать на перекрестке, обогатить свой разум изучением правил уличного движения». Капитан также выдвинул сложный, но бесспорный антитезис: «Порядок на улицах и в подъездах – гарантия порядка в душе».

Сам Марк Волобдевский отнесся к газетной дискуссии скептически. «Воспитывать надо не статьями, а личным примером, – со свойственной ему рафинированной интеллектуальностью утверждал он. – Если на улицах грязь и разгильдяйство, а в магазинах – хамство и очереди, никакие газетные увещевания делу не помогут. Прогресс надвигается на человека с двух сторон и, не коснувшись его на публичной лекции, вполне может добить в подворотне».

В пору моего знакомства с поэтом это был высокий, розовощекий, кудрявый мужчина лет сорока, не более, в замшевой куртке и со значком румыно–советской дру– жбына груди. Личная жизнь его складывалась удачно. Он собирался вскоре жениться на внучке председателя исполкома, подал документы в вечернюю школу и подумывал о переходе на профессиональную литературную работу.

– В своем творчестве, – делился Марк, – я далеко оторвался от наших современников. Нынешние поэты страдают поверхностностью и самокопанием. Тема моей музы – вся философски–социальная глубина мироощущения. Отсюда простота и изысканность формы моих стихов, которые иной раз эпатируют неподготовленную публику. У нас мало истинных ценителей поэтического слова.

Я с ним охотно соглашался, хотя знал, что он не совсем прав, а Афиноген спорил, раздражался.

– Вечно ты, Марк, путаешь божий дар с яичницей, – громыхал он. – Сегодняшней литературе не хватает ума и азарта. И тебе их не хватает. Откуда им у тебя быть? Ты же стоишь на перекрестке. Из тебя здравый смысл ветер выдул, если он у тебя имелся когда–нибудь… Все у вас есть: стили, темы, образы и прочее, и имена есть и время, – только не живое все, не дышит. Может быть, дело в том, что вы защищаете тезисы и постулаты, заученные еще в школе, а человека не знаете, живого человека с его умопомрачительными страстями. Не знаете и пытаетесь создать из стиля и тезисов. Получается иногда занимательно, но всегда мертво. Поэзия перепутала себя с философией и стала похожа на безумную женщину, которая ищет себе партнера среди манекенов в магазине готового платья…

– Бред, – кипятился поэт. – Сопли дилетанта. Мильон раз – бред!

Много раз слышал я такие и подобные им споры и всегда удивлялся: почему это люди посторонние, совсем других профессий и склонностей, психуют и выходят из себя, говоря о литературе?

Я теперь пишу, как вздумается, как рыбу спиннингом ловят, взмах за взмахом, то на мель, то в омут, авось попадется, – ни о чем не беспокоюсь: ни о редакторах, ни о наших деликатных, глубокообразованных, всезнающих, прекрасных, многодумных, художественно–литературных критиках. И так, ей–богу, хорошо и свободно себя чувствую. Что–то со мной после будет, с горемычным? Что будет со мной за это «авось» в нашем досконально изученном и расставленном по полочкам мире литературы, где даже новизна и свежесть возможны и не осуждаются лишь «от» и «до».

Афиноген Данилов познакомил меня с федулински– ми парапсихологами – скорбными, исступленно жестикулирующими людьми, глядящими на окружающее со снисходительностью мудрецов, познавших некий высший итоговый смысл в системе мироздания.

Их было семеро – молодые люди и пожилая женщина Клавдия Петровна, оседлая цыганка, которая могла дать фору телепатам с мировой славой. Именно под ее взглядом исчезали в воздухе предметы, начиная со спичечных коробков, и особенно юбилейные рубли; не прикасаясь желтыми какими–то усатыми пальцами, она двигала по столу консервные банки и зажигала электрическую лампочку. А уж потушить на расстоянии свечку для нее было так же привычно, как для нас с вами перелистнуть страницу. Я видел эти чудеса и охотно их готов засвидетельствовать перед самим Китайгородским, хотя, знаю, он в этом вопросе непримирим и ни на какие уступки все равно не пойдет.

Главным теоретиком у федулинских телепатов был Сергей Никоненко, непризнанный гений, молодой человек с удивительной даже для меня растрепанностью мыслей и редкостной вулканической сосредоточенностью на собственной персоне. Люди, сомневающиеся в телекинезе, для Никоненко попросту не существовали, он приравнивал их по меньшей мере к врагам отечества и презирал с сумрачной старообрядческой строгостью. Соратников по телепатическому кружку считал олухами и пустозвонами, но терпел, как возможных глашатаев парапсихологической истины. Почти каждое свое высказывание Сергей начинал с фразы: «Вы старайтесь понять, когда я вам говорю…» Причем звучали эти слова с трагической безнадежностью. Слушали его всегда со вниманием и оттенком экзальтации – таково обычное воздействие сильной веры, обоснованной или нет – неважно.

С Клавдией Петровной его соединяла трогательная, нежная дружба. Сергей называл ее ласково «милая Клаша» и, обращаясь к ней, улыбался доверчивой младенческой улыбкой. Даже обычная реприза: «Вы старайтесь понять, когда я вам говорю…», адресованная ей, звучала как признание в уважении и доверии.

Как ни странно, выделял он из серой толпы и Афи– ногена, бывшего своего однокурсника, относя его не к обыкновенным дуракам, а к дуракам перспективным, до которых в принципе, при определенных обстоятельствах, может дойти свет истинного парапсихологическо– го знания.