Мы приговариваем тебя к смерти - Любовь Романова

Первым очнулся Леня. Рванул к ботанику, обхватил его тушу руками и потянул вверх, ослабляя веревку.

— Режьте! — натужено выдавил он. — Дрон! Скорее!

На мгновение их заслонили от меня спины парней, а когда я смог прорваться в центр тесного круга, Нюфа уже лежал на окаменевшей от ночного холода земле. Лежал и бессмысленно таращился в угасающее небо. В широко открытых глазах отражалась ветка, на который все еще болтался огрызок веревки. Корявый силуэт импровизированной виселицы казался трещиной, пересекавшей сетчатки глаз неподвижного Нюфы. Мне вдруг почудилось, что я смотрю в лицо мертвеца.

Неожиданно пришел страх. Наполнил легкие, сдавил горло, накрыл душным колпаком и осел холодным булыжником в животе. Я увидел себя в зале суда. Не том, стильном помещении, что показывают в телешоу, а обшарпанном сарае с подтеками на стенах, куда наш класс привели однажды, во время экскурсии по правоохранительным учреждениям города. Я увидел в первом ряду мать с красными ободками вокруг глаз, отца, в кои-то веки оторвавшегося от совещаний и деловых встреч, раскрасневшуюся Светку Лазареву, растерянную классную и еще — не знакомых людей, ищущих моего взгляда в попытке обнаружить в нем то ли отчаянье, то ли раскаяние. Это были родители Нюфы.

— Мужики, водка есть? Давай сюда! — Леня принял из чьих-то рук наполовину полную бутылку, плеснул в ладонь ее содержимое и начал зачем-то растирать шею ботаника. Потом приложил горлышко к неподвижным губам и осторожно подпустил к ним прозрачную жидкость. Лицо Нюфы дрогнуло, сморщилось, он резко сел и зашелся в сухом кашле.

— Жить будет! — сделал вывод Дрон.

Страх отступил, но облегчения я так и не дождался. Ничего не случилось — Нюфа жив. Сейчас он напьется, проспится и завтра будет как новенький. Отчего же где-то в районе солнечного сплетения пульсирует черная дыра? Почему руки покрылись холодным потом, а каждый вздох отзывается тупой болью?

— Вставай, Миш! Мы пошутили! Сами флягу тебе подкинули! — слова метались над поляной ошметками эха в пустом актовом зале. — Вставай, в лагерь пора! Скоро отбой!

Нюфу подхватили под локти и потащили к ближайшей дыре в ограде. Мимо протопали Дрон с Леней, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я развернулся и зашагал в противоположную от лагеря сторону.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде мысли в моей голове прекратили вращаться в бешеном брейк-дансе, и перед глазами дорожным знаком не возник вопрос: «Куда я иду?». Он застал меня посреди изрытой временем и непогодой заасфальтированной одноколейки. Справа бесконечным строем тянулись впавшие в зимнюю спячку лагеря, слева темной стеной наступал лес. Отсюда до города километров двадцать не меньше. До автобусной остановки полтора часа ходу быстрым шагом, но первые маршрутки появятся не раньше шести утра. Ночевать в лесу не хотелось. Впервые в жизни мною завладел детский страх перед одиночеством и темнотой.

Постояв с минуту, я развернулся и почти побежал назад, в лагерь, полный оранжевого света и приглушенных отбоем голосов. Лес, оказавшийся теперь по правую руку, похоже, только и ждал моего панического демарша. Зловещее молчание неподвижных деревьев сменилось тревожными шорохами, стонами старых сосен, предсмертными воплями мелких зверьков, попавших в лапы хищников, сотнями непонятных и от того жутких звуков. Я повернул голову, вычеркнув из поля зрения бесформенные лапы придорожного леса, но вид темных лагерей не принес облегчения. В памяти тут же проснулись истории о домах с привидениями и обезумевших от скуки сторожах, блуждающих по окрестностям в поисках одиноких прохожих.

Я резко остановился. Страх требовал бежать дальше, но я запретил себе его слушать. Я никогда и ничего не боялся. Всегда первым прыгал в бассейн с вышки и на спор ходил на руках по краю крыши девятиэтажного дома. Почему же сейчас, словно хилый ботаник, бегу от леса и приведений? Что со мной случилось? Там на поляне под старым дубом?

Ответ заставил меня согнуться пополам и опуститься на колени в схваченную ночными заморозками грязь: «Там на поляне я убил человека». Да, я не толкал ящик и даже не надевал петлю на его шею, и все же он умер. Умер из-за меня! «Он НЕ умер! — возразила память, но вопреки ее подсказкам я чувствовал себя убийцей. Пустые глаза Нюфы, пересеченные неровной трещиной отражения, не могли обмануть — на холодной земле лежал мертвец. Теплый, живой мертвец.

Мое внимание привлек странный звук. Он пробился в сознание навязчивым зудом и постепенно превратился в плотный кокон, отгородивший меня от враждебной темноты. Этим звуком оказался мой собственный голос. Я сидел, скрючившись посреди дороги, и скулил. Протяжно и монотонно.

Почти во всех боевиках кто-нибудь из героев рано или поздно совершает убийство. Первое убийство в своей жизни. Он тут же впадает в депрессию — напивается, если мужик, или начинал биться в истерике, если женщина. Эти мучения мне всегда казались не более чем штампом американского кинематографа. Что может быть шокирующего в убийстве мерзавца или маньяка? Правда, у меня имелась теория. Возможно, убийство себе подобного противоречит инстинкту сохранения человеческого рода. Лишаешь жизни разумное существо — значит, уменьшаешь шансы на выживание своего вида. Этакий программный вирус, заложенный в каждого из нас, как влечение к женщине или потребность в доме.

Только вот последнее десятилетие гораздо чаще говорят о переселении, чем о нехватке человеческих особей. Поэтому шок от убийства — всего лишь рудимент, пережиток древности.

Эти рассуждения привели мысли в порядок, успокоив измученное воображение. Я встал и побрел в сторону лагеря. Страх не исчез, но в памяти неожиданно всплыл совет, прочитанный в каком-то детективе. Если боишься чудовища под кроватью или хулиганов в подъезде, представь себя не жертвой, а хищником. Тем самым чудовищем или хулиганами. Я никогда не боялся ни тех, ни других, но сейчас совет пришелся кстати. Спустя пять минут, по ночной дороге шел самый обыкновенный вампир. Он искал жертву — какого-нибудь бестолкового пацана, сбежавшего из лагеря.

Из-за двери нашей палаты доносился приглушенный разговор, но стоило мне войти, как над кроватями повисла тишина. Дрон с Леней старательно притворялись спящими. Я не стал их дергать — разделся, залез под одеяло, отвернулся к стене и почти сразу уснул.

Когда темно-синие подтеки масляной краски, в которые упирался мой взгляд, погрузились в зыбкую трясину, передо мной возникла все та же поляна с дубом. Только вместо сумерек она куталась в утреннюю дымку. Землю вокруг узловатого ствола согревало одеяло желто-коричневых листьев. Кто-то собрал часть из них в небольшую кучу — низкую и длинную, словно горный хребет где-нибудь под Геленджиком. Как в детстве меня охватило острое желание рухнуть на хрусткую перину и зарыться лицом в обрывки лесного наряда. Я уже навис над ней, готовясь к падению, но мое внимание привлекло бледное пятно в ажурной рамке сухих листьев.