Зов Ктулху - Говард Лавкрафт

Как я уже говорил, приложенные к барельефу газетные вырезки сообщали о многочисленных случаях паники, умопомешательств и эксцентричного поведения людей все в тот же указанный выше период времени. Очевидно, профессор Энджел воспользовался услугами какого-то пресс-бюро, ибо число вырезок было невероятно, а источники их разбросаны по всему свету. Сообщалось, например, о самоубийстве, которое совершил некий лондонец — посреди ночи он вдруг соскочил с постели и с ужасающим криком выбросился в окно. Цитировалось сбивчивое, маловразумительное письмо, отправленное редактору одной из южноафриканских газет каким-то фанатиком, который, проанализировав свои сны, пророчил человечеству ужасное будущее. Из Калифорнии извещали о раздаче членам одной из теософских колоний белых одежд для некоего «славного свершения», которое, впрочем, так и не состоялось; заметка из Индии сдержанно повествовала о серьезном беспокойстве среди туземцев, начавшемся в конце марта. Умножились оргии вуду на Гаити, а из африканских аванпостов цивилизации доносились вести о зловещем ропоте среди чернокожих. Американская администрация на Филиппинах отметила в этот же период беспокойное брожение среди некоторых племен. В ночь с 22-го на 23-е марта нью-йоркские полицейские были окружены толпами истерически взвинченных левантинцев[1]. Весь запад Ирландии исполнился дикими слухами, а художник-фантаст Ардуа-Бонно выставил на весеннем парижском салоне 1926 года богомерзкое полотно «Ландшафт сновидений». А случаи волнений в психиатрических больницах были настолько многочисленными, что, пожалуй, только чудо не позволило медицинской братии заметить это странное совпадение и вывести из него какое-либо мистическое заключение. Эта зловещая кипа вырезок служила беспристрастным и неоспоримым свидетельством, и сегодня я едва ли смогу чем-либо оправдать свой бесстрастный рационализм, побудивший меня равнодушно отложить в сторону пожелтевшие газетные листки. Правда, в то время во мне еще жило убеждение, что юный Уилкокс всего лишь оперировал некими фактами, вытянутыми из профессора Энджела во время их первой встречи.

II

Рассказ полицейского инспектора Леграсса

Эти самые факты, благодаря которым барельеф и сновидения молодого скульптора приобрели такое огромное значение для моего деда, составляют содержание второй половины его объемистой рукописи. В разговоре с Уилкоксом профессор Энджел, как я понимаю, живо припомнил, что однажды ему уже доводилось видеть изображение этого адского чудовища, равно как и изучать неведомые иероглифы. И, уж конечно, он вспомнил зловещее звукосочетание «ктулху». Все это неожиданным и весьма тревожащим образом связалось у него в голове, а потому нет ничего удивительного в том, что он весьма бесцеремонно потребовал от молодого скульптора представить ему всю полноту картины.

Более ранние переживания моего деда, связанные с этой историей, восходят к 1908 году — к семнадцатилетней давности собранию Американского Археологического общества, состоявшемуся в Сан-Луи. Профессор Энджел, как и приличествовало столь крупному авторитету, обладающему выдающимися научными достижениями, должен был принять самое активное участие во всех дискуссиях. По этой же причине он оказался одним из первых, к кому обратились почтенные, но не являющиеся членами Общества участники собрания, которые воспользовались благоприятным случаем, чтобы получить наиболее компетентные ответы на возникшие у них вопросы и тем самым добиться профессионального разрешения своих проблем.

Главой этой делегации был полицейский инспектор Джон Реймонд Леграсс, человек средних лет и довольно невыразительной внешности, который, ничуть не подозревая о том, что в самом непродолжительном времени ему предстоит стать главным объектом внимания всех присутствующих, прибыл из Нового Орлеана в надежде получить особого рода информацию, каковую ему не удалось раздобыть ни в одном из местных источников. Он принес с собой на собрание то, ради чего, собственно, и проделал столь долгий путь, — гротескную, отталкивающего вида и весьма почтенной древности каменную статуэтку, происхождение которой сам он никоим образом не мог определить. Не следует думать, что инспектора Леграсса хоть в малейшей степени интересовала археология. Его желание побудить ученых мужей пролить свет на нечто доселе неизвестное объяснялось чисто профессиональными соображениями. Эта статуэтка, или идол, или фетиш — как ее ни назови — попала в руки полиции несколько месяцев тому назад во время операции по разгону предполагаемых приверженцев вуду, проведенной в лесистых болотах к югу от Нового Орлеана. Однако обряд, связанный с этим зловещим изваянием, был настолько странным и ужасным, что даже темные полицейские сообразили, что им довелось наткнуться на совершенно неизвестный доселе культ, по своему дьявольскому характеру далеко превосходящий самый мрачный из всех африканских культов вуду. Его происхождение оставалось тайной, ибо из схваченных на месте членов секты не удалось выжать абсолютно ничего, кроме весьма путаных и неправдоподобных показаний. Последнее обстоятельство и породило желание полиции установить природу ужасного символа, а через нее, быть может, и проследить сам культ до его первоисточника.

Едва ли инспектор Леграсс ожидал, что его вещественное доказательство вызовет такую сенсацию, но факт остается фактом: одного лишь взгляда на принесенный им предмет было достаточно, чтобы повергнуть собравшихся ученых господ в крайнюю ажиотацию. Не теряя времени даром, они столпились вокруг инспектора и принялись так и эдак разглядывать небольшую фигурку, чья абсолютная непохожесть ни на один из известных науке артефактов вкупе с неподдельно глубокой древностью столь убедительно указывали на еще нераскрытые, уходящие в седые глубины веков тайны. Ужасную каменную статуэтку одушевляло никому неведомое направление скульптуры, а на ее тусклой зеленоватой поверхности явно проступали следы неисчислимых веков.

Фигурка медленно переходила из рук в руки, и, один за другим, ученые припадали к ней жадным взором, желая как можно тщательнее ознакомиться с этим древним чудом. Насчитывающая от семи до восьми дюймов в высоту статуэтка поражала удивительно высоким уровнем художественного исполнения. Она представляла собой некое чудовище, которое, кроме карикатурных человекоподобных очертаний, имело голову осьминога, лицо, от которого исходила масса щупалец, пористое чешуйчатое тело, крупные когти на передних и задних конечностях и впридачу длинные узкие крылья за спиной. Преисполненное пугающей и неестественной злобы существо с раздувшимся, тучным туловищем в угрожающем полуприседе возвышалось на прямоугольном пьедестале, покрытом не поддающимися прочтению письменами. Оконечности крыльев касались заднего края пьедестала, а длинные кривые когти согнутых нижних лап охватывали его передний край. Осьминожья голова страшилища грозно наклонилась вперед, так что кончики лицевых щупалец свисали на предплечья чудовищных передних лап, опирающихся на выгнутые дугой колени. В целом же статуэтка производила впечатление живого существа, еще более таинственного и зловещего по причине глубокой тайны, окутывавшей его происхождение. Бесконечно глубокая, неисчислимая годами древность фигурки не вызывала сомнений; при этом в ней не угадывалось ни малейшего намека на связь с какой бы то ни было ветвью древнего мирового искусства, пусть даже относящегося к самым первым проблескам земной цивилизации. Поистине, ее вообще невозможно было отнести ни к какому временному периоду. Даже материал, из которого она была изготовлена, оставался неразрешимой загадкой, ибо зеленовато-черная пористая масса с золотистыми крапинками и радужными переливами просто не могла существовать в рамках привычной нам геологии или минералогии. Столь же непостижимыми оказались и знаки, рассыпанные по всему пьедесталу статуэтки. Ни один из участников ученого собрания, представляющего половину мировых авторитетов в данной области, так и не смог найти ни малейшего указания на их хотя бы отдаленное лингвистическое родство с земными языками. Символы эти, равно как и сама фигура, и составляющее ее вещество принадлежали чему-то ужасно далекому, чему-то резко отличному от всего, что на сей день известно человеку; в них угадывались зловещие намеки на некие незапамятно древние и чудовищно греховные циклы бытия, с которыми ни окружающий нас мир, ни наши представления о нем не имеют ничего общего.