Цвет крови - Деклан Хьюз

Джессика Говард принесла поднос с кофейником, молочником и двумя кружками и поставила на стол. Я сел рядом с ней. Она предложила сигарету, взятую мной с радостью, разлила кофе, который я предпочел черным, выпустила струю дыма в потолок и улыбнулась мне. Я поерзал на стуле и начал:

— Миссис Говард…

— Джессика. Зовите меня Джессика. Я ведь могу называть вас Эдом, верно?

Я благосклонно разрешил. Ее голубые глаза сверкнули, как будто отметив победу, и я заметил, какими они стали холодными: секс, пропитавший каждую клеточку ее тела, похоже, не коснулся души.

— Итак, Эд, мой муж умудрился сообщить вам что-либо стоящее в перерывах между ударами по столу и безумными криками?

— Он изложил ситуацию вкратце, — сказал я, положив на стол между нами фотографии и записку. Она бегло просмотрела снимки, покачала головой и глубоко вздохнула, но ее огорчение носило скорее эстетический, чем материнский характер.

— Эти волосы такая глупость, — продолжила она. — Не говоря уже о татуировке и пирсингах. У Эмили красивое тело и правильные черты лица, но, похоже, она старается себя максимально изуродовать. Но если эти фотографии появятся в Интернете, мы можем не расстраиваться, никто ее не узнает.

— Если она снова не станет загорелой южной дублинской блондинкой, — заметил я. — Может быть, она боится, что никто не сможет отличить ее от других.

— Не каждая способна выделиться из толпы, — заявила Джессика Говард. — Теперь скажите, что вам нужно от меня? Немного позднее я должна уехать, чтобы показать дом покупателям.

— А я полагал, вы актриса.

— Я тоже. Но многие с этим не согласны. Разумеется, когда театральная мода склонилась к женщинам более домашнего типа, начинаешь чувствовать себя дурой, если стараешься прилично выглядеть. И порой спать со всеми режиссерами так же скверно, как не спать ни с одним из них. Но так уж все там устроено. А продажа домов на рынке в наши дни напоминает игру, когда ловишь монетки в сумку, чего никак нельзя сказать о работе в театре.

Она улыбнулась и вернула мне фотографии своей дочери, при этом не забыв коснуться моей руки. Она облизнула губы и расширила глаза, как бы вопрошая: «Что мы будем делать дальше?» Я попытался не относить ее кокетство на свой счет, но я являлся единственным мужчиной в комнате, к тому же до сих пор еще не приложившимся к джину.

— Похоже, вы не слишком расстраиваетесь по поводу случившегося с вашей дочерью, миссис Говард, — заметил я.

Джессика Говард не то чтобы подняла глаза к небу, но что-то вроде того.

— А вы действительно знаете, что на самом деле случилось с моей дочерью? Лично я не знаю, — сказала она. — Шейн хочет по-прежнему относиться к ней как к ребенку. Черт побери, да ей уже девятнадцать. Когда мне было девятнадцать, я жила в Париже со своим дружком, у меня случился роман с женатым мужчиной, я сделала аборт, употребляла кокаин, героин и другие наркотики, я неоднократно участвовала в сексе на троих, — похвасталась она, небрежно отмахиваясь от фотографий своей дочери, как будто они представляли для нее какую-то угрозу, а мать и дочь являлись соперницами. Кто знает, может, так все и обстояло.

— И вы хотели бы всего этого для своей дочери? — спросил я. Для моих собственных ушей слова прозвучали чересчур нравоучительно, но я и хотел, чтобы она почувствовала мое отношение.

— Я бы хотела, чтобы она вышла в мир и жила. И похоже, она именно это сейчас и делает наконец.

— Ваш муж предполагает, что ее удерживают против воли и заставляют заниматься сексом перед камерой, а это похищение и изнасилование, миссис Говард.

— Ни на секунду не верю. Думаю, это просто такая придумка, чтобы вытянуть деньги у Шейна. И одновременно показать ему кукиш, продемонстрировать, что она больше не папенькина маленькая дочка. Лично я так бы сделала на ее месте.

— Зачем Эмили шантажировать вашего мужа? Ведь, как я понял, он никогда ей ни в чем не отказывал?

— Если она делала то, что он хочет. Это девиз семьи Говард: делай то, что мы хотим, и мы согласны тебя терпеть. Закон Говардов.

Она глубоко затянулась и выпустила дым вместе с глубоким вздохом недовольства.

— Они хотели, чтобы после рождения Эмили я отказалась от своей карьеры. Сандра и мамаша. Говорили, что это нечестно по отношению к ребенку и Шейну, который должен был заботиться о своем регби-клубе, организовывать стоматологическую клинику и, соответственно, нуждался в поддержке дома.

— И что вы ответили?

— Я сказала, что Шейн никогда бы не женился на какой-нибудь фрау, думающей только о детях и кухне, и у меня нет ни малейшего желания в такую фрау превращаться. Теперь, задним числом, я думаю, Шейн именно этого и хотел. Но не получил. Его мать меня ненавидела. Всегда ненавидела, а потом возненавидела еще больше. Никогда не ходила в театр, чтобы взглянуть на меня. Ни разу за двенадцать лет.

— А отец был каким-то знаменитым врачом?

Джессика Говард закатила глаза и произнесла «а-га» в два слога, как героиня какого-нибудь американского сериала.

— Доктор Джон Говард, профессор гинекологии и акушерства, директор родильного дома Ротунда, рыцарь, сенатор, советник при четырех министрах здравоохранения подряд, главное действующее лицо в родильном центре Говарда, где появляются на свет сыновья и дочери всех сильных мира сего в этой стране, и в доме для престарелых Говарда, где они отдают Богу душу. Как, достаточно он знаменит на ваш вкус?

— Вроде того.

— Приятно встретить человека, не знакомого с легендой о Говарде от строчки до строчки.

— Я двадцать лет прожил в Лос-Анджелесе.

— Ну что же, если вы не знали, каким великим человеком он был, то быстро это усвоите: его дети чтят его память так, как будто он святой. Только что свечей перед его портретами не зажигают.

— А сестра Шейна, Сандра, она что, тоже врач? Семейная традиция?

— Врач? Сандра Говард стала учительницей, — сказала Джессика, произнеся слово «учительница» как «неудачница». Голос стал глухим, подпорченный горечью и дымом. — Сандра была заместителем директора колледжа в Каслхилле. Самая молодая заместитель директора в стране; не сомневаюсь, вы об этом и в Лос-Анджелесе слышали. Ее мать считала это достижением международного масштаба. Сейчас она руководит всей этой медицинской мурой — всеми клиниками, трестами, фондами, кафедрами и так далее. Она хранительница огня Говардов.

В гавани раздался звук туманного горна, резкий и продолжительный. Джессика посмотрела в окно на мрак и поежилась. Жест вышел настолько театральным, что я едва не расхохотался, но что-то — искорка гнева или темная тень в холодных глазах — вовремя остановило меня. Я не знал, что означает эта тень, и не был уверен, что хотел бы знать, но тут явно было не до смеха. Когда она заговорила снова, голос зазвучал в абсолютно другом регистре, как будто дама решила, что ее внешний вид слишком хрупок для подобной ситуации.

— Я не являюсь беспечной матерью, и мне небезразлична безопасность моей дочери. Наоборот, именно потому, что я принимаю ее дела близко к сердцу, я хочу, чтобы она вырвалась, стала независимой. Понимаете, я не хочу, чтобы она склонялась перед Говардами.

— Вас послушать, они настоящая секта.

— Иногда я именно так думаю. Уверенность в том, что вы часть естественной элиты, что у вашей семьи есть своя миссия и вам все полагается только по причине удачного рождения, — все это очень соблазнительно. Я точно не устояла. Власть, престиж, шарм Говардов. Но они всегда стараются руководить жизнями других людей. Со мной у них не вышло. Теперь они взялись за Эмили.

— Когда вы говорите «они»…

— Ну, мамаша тоже сыграла свою роль до того, как умереть, но я говорю в основном о Шейне и Сандре — они оба поют одну и ту же песню, причем Сандра запевает. Не поймите меня неправильно. Сандра во многих отношениях замечательна, и она тоже хватила свою долю лиха: ее первый муж умер, и ей пришлось присматривать за своей ужасной матерью, не считая забот о собственном ребенке. Это дико, когда мужчина, за которого ты вышла замуж, всего лишь дублер своей сестры. Даже более чем дико.

— Итак, вы говорите, Сандра решила, что Эмили должна заняться медициной — так сказать, продолжить дело предков?

— Вы внимательно слушаете, Эд. Это редкий случай для мужчины и неслыханный для ирландца. Да, невзирая на то что сын Сандры не собирается стать врачом, этот семейный груз возложили на плечи Эмили.

— Против ее воли?

— Я так думала. Она казалась вполне довольной, но с другой стороны, она всегда такой казалась. Ей нравилось угождать; послушная дочь — такую уж она играла роль. Теперь ведь все взорвалось, не так ли? Стержень не выдержал. Мне следовало защитить ее. Я должна была оказаться рядом.

Она поникла в кресле, в одно мгновение став неуклюжей и неловкой, как подросток, измученный чувствами, бушующими в ней.