Рождение огня - Сьюзен (Сюзанн) Коллинз

А я всего-то и делала, что старалась сохранить нам жизнь — себе и Питу. Если и были какие-то бунтарские выходки, то они случились неумышленно. Хотя, наверно, если Капитолий объявляет, что остаться в живых позволено только одному трибуту, а у тебя хватает дерзости делать наперекор, — это и есть самый настоящий бунт? Единственный способ оправдать моё поведение — это прикинуться, что мной двигала страстная любовь к Питу. Вот так и получилось, что нам обоим сохранили жизнь, позволили надеть венок победителя — один на двоих, разрешили отправиться домой, сделав камерам на прощание ручкой, и оставили нас в покое. Ненадолго. До сего дня.

Не пойму: то ли то, что мы ещё не обжились в этом новом месте, то ли потрясение при виде этого человека, то ли осознание того, что меня могут убить, стоит только ему щёлкнуть пальцами, — заставляет меня чувствовать себя чужой в собственном доме. Как будто это его дом, а я — непрошенный гость. Так что я не говорю ему «добро пожаловать» и не предлагаю присесть. Я вообще ничего не говорю. Фактически, он для меня — настоящая змея, ядовитая и смертельно опасная. Я неподвижно стою перед ним, уставившись ему в глаза и соображаю, как мне выпутаться.

— Мы думаем, справиться с ситуацией станет намного легче, если условиться не лгать друг другу, — говорит он. — Как вы считаете?

Мне кажется, что язык у меня примёрз к нёбу и я не в состоянии выдавить из себя ни слова, однако, к собственному изумлению, мой голос не дрожит, когда я отвечаю:

— Да, я считаю, что так мы не будем попусту тратить время.

Президент Сноу улыбается, и я впервые вижу, что у него, оказывается, есть губы. Я-то ожидаю, что рот у него, как у змеи — просто щель, а вот поди ж ты, губы есть, и даже довольно полные. Кожа на них натянута, как на барабане. Должно быть, и тут рука хирурга поработала, чтобы сделать президента попривлекательней. Если это так, то хирург напрасно старался, а деньги были выброшены на ветер — президент вызывает омерзение.

— Наши советники опасались, что с вами трудно будет сладить, но похоже, что вы готовы сотрудничать? — спрашивает он.

— Готова.

— Мы им так и сказали. Любой, кто пошёл на такой крайний риск ради спасения своей жизни, заинтересован в том, чтобы сохранить её в неприкосновенности. К тому же, сказали мы, у девушки есть семья, о которой она тоже должна заботиться — мать, сестра… кузен… — По тому, как он подчёркивает слово «кузен», становится понятно: он в курсе, что мы с Гейлом даже не седьмая вода на киселе.

Ну вот, карты на столе. Наверно, оно к лучшему. Чем терзаться из-за каких-то двусмысленных угроз, предпочитаю ясно видеть расклад.

— Присядем. — Президент Сноу устраивается за большим полированным письменным столом, за которым Прим делает уроки, а мать подбивает счета. Всё так же, как и с домом: президент не имеет никакого права занимать это место, но в конечном итоге, у него имеется право на всё, что угодно. Я присаживаюсь напротив. Стул, резной и с прямой спинкой, рассчитан на более высокого человека, так что мои ноги едва достают до пола.

— Итак, мисс Эвердин, у нас проблема, — говорит президент Сноу. — А возникла она тогда, когда вы, будучи на арене, вытащили те ядовитые ягоды.

Речь о том моменте, когда я поняла: если перед распорядителями Игр встанет выбор — позволить ли нам с Питом совершить самоубийство, тем самым оставив Игры без победителя, или сохранить жизнь нам обоим — они выберут последнее.

— Если бы Главный Распорядитель, Сенека Крейн, имел хоть что-то, отдалённо напоминающее мозги, он должен был вас обоих в тот момент на атомы распылить. Но в нём некстати проснулась сентиментальность. И вот, пожалуйста, вы здесь, целая и невредимая. А где сейчас сам Сенека Крейн, догадываетесь? — спрашивает президент.

Киваю. По тому, как он это произнёс, становится ясно, что с Сенеки Крейна сняли голову. В буквальном смысле.

Запах роз и крови ещё больше бьёт в нос теперь, когда меня от президента отделяет только стол. С розами всё более-менее понятно: у президента на лацкане роза. Должно быть, генетически изменённая, потому что от натуральных роз с такой силой не разит. А вот откуда запах крови?..

— После этого ничего не оставалось делать, как только дать вам доломать вашу маленькую комедию до конца. И вы неплохо справились! Этакая по уши влюблённая школьница. Граждане Капитолия купились. К сожалению, в дистриктах ваше актёрство убедило далеко не всех.

Должно быть, на моём лице мелькает недоумение, потому что он тут же объясняет:

— Вы, конечно, об этом не имеете понятия. У вас нет доступа к информации о настроениях в других дистриктах. В нескольких из них народ воспринял ваш трюк с ягодами как акт неповиновения, а не как любовное безумство. И если какая-то девчонка из Двенадцатого дистрикта может перечить Капитолию и при этом остаться невредимой, то что может остановить их? И как нам предотвратить… ну, скажем так, беспорядки?

До меня не сразу доходит смысл его последней фразы. А потом — как гирей по голове:

— А что, были беспорядки? — спрашиваю, а у самой мороз по коже. И одновременно — затаённая радость: «Вот оно!»

— Пока нет. Но будут, если пустить всё на самотёк. А волнения, как известно, ведут к революции. — Президент потирает лоб над левой бровью, как раз там, где тру и я, если болит голова. — Вы имеете хоть малейшее представление, что это значит? Как много людей погибнет? И в какие условия попадут выжившие? Какие бы проблемы с Капитолием у кого-либо ни возникали, уж поверьте нам: если он ослабит хватку в отношении дистриктов хоть ненадолго, вся система рухнет.

Меня поражает прямота и даже откровенность его речи. Если бы, действительно, его в первую очередь заботило благополучие граждан Панема, то вся его тирада была бы истинной правдой. Не знаю, как я отваживаюсь произнести следующие слова, но говорю:

— Должно быть, слишком она шаткая, эта система, если может развалиться из-за жалкой пригоршни ягод.

Он долго изучающе смотрит на меня. А потом без обиняков говорит:

— Она уязвима, но совсем не так, как вы это понимаете.

Раздаётся стук в дверь, давешний капитолиец просовывает голову в щель:

— Её мать спрашивает, не желаете ли вы чаю.

— Желаем, — говорит президент. Дверь открывается шире. На пороге стоит мама, в руках у неё поднос, а на нём — фарфоровый чайный сервиз, она принесла его в приданое, когда выходила замуж в наш нищий посёлок. — Поставьте сюда, пожалуйста. — Президент отодвигает книгу в сторону и похлопывает по центру стола.

Мама опускает поднос на стол. На подносе — фарфоровые чайник и чашки, сливки, сахар, блюдо с печеньем, затейливо украшенным глазурью. Работа Пита, само собой.

— Какое гостеприимство. Вы знаете, народ частенько забывает, что президентам тоже хочется кушать, — чарующе мурлыкает президент Сноу. Ну и ладно, во всяком случае, мама слегка расслабляется.

— Не желаете ли ещё чего-либо? Я могу приготовить и что-нибудь посущественней, если вы голодны, — предлагает мама.

— Нет-нет, всё просто великолепно, благодарю вас, — говорит он, явно давая понять, что ей пора бы убраться из комнаты. Мать кивает, бросает мне тревожный взгляд и уходит. Президент наливает чаю нам обоим, добавляет себе сливок и сахару, а потом долго болтает ложечкой в чашке. До меня доходит, что он высказал своё и теперь ждёт моей реакции.

— У меня и в мыслях не было провоцировать беспорядки, — говорю я.

— Мы вам верим. Но это неважно. Ваш стилист оказался истинным пророком, когда создавал ваш гардероб. Кэтнисс Эвердин, Пылающая девушка, вы высекли искру, которая, если её не погасить, разожжёт адский пожар и погубит весь Панем.

— Так почему бы вам не прикончить меня прямо сейчас? — выпаливаю я.

— Вот так вот взять и прикончить, в открытую? — щурится он. — Да это только подольёт масла в огонь.

— Ну так устройте несчастный случай, — говорю.

— И кто на это купится? — возражает он. — Вы бы первая не поверили, если бы сами были зрителем.

— Тогда скажите, чего вы от меня хотите, и я это сделаю.

— Ах, если б всё это было так просто! — Он берет с блюда одно из расписных печений и внимательно рассматривает его. — Красиво. Это ваша мать такая искусница?

— Питер. — И впервые за всё время я не могу выдержать его змеиный взгляд. Я берусь было за свою чашку с чаем и тут же ставлю её обратно, услышав, как она задребезжала о блюдце. Делаю вид, что передумала пить, и хватаю печенье.

— Ах, Питер! Как поживает любовь всей вашей жизни?

— Хорошо.

— Интересно, когда точно он осознал всю глубину вашего равнодушия к нему? — спрашивает он, обмакивая печенье в чай.

— Я вовсе не равнодушна к нему.

— Но и не настолько увлечены, как хотели бы уверить в этом всю страну.

— Кто говорит, что я не увлечена?