Сирены Титана - Воннегут Курт

Улыбка Румфорда продолжала сиять.

Если продолжить сравнение с вором, который роется в чужом бумажнике: Констант вспорол даже швы в своей памяти в надежде обнаружить что-нибудь стоящее в секретном кармашке. Не было там никакого секретного кармана – и ничего стоящего. У Константа в руках остались только ошметки от памяти – распотрошенные, жеваные лоскутья.

Древний дворецкий, с обожанием глядя на Румфорда, корчился и извивался в приступе раболепия, напоминая уродливую старуху, пытающуюся позировать для изображения Мадонны.

– Мой хо-сяин, – умильно блеял он, – мой молодой хо-сяин!

– Кстати, я читаю ваши мысли, – сказал Румфорд.

– Правда? – робко отозвался Констант.

– Нет ничего легче, – сказал Румфорд. В глазах у него замелькали искорки. – Вы неплохой малый, знаете ли, – сказал он, – особенно когда забываете, кто вы такой.

Он легко коснулся руки Константа. Это был жест политикана – вульгарный, рассчитанный на публику жест человека, который у себя дома, среди себе подобных, готов изворачиваться изо всех сил, только бы до кого-нибудь не дотронуться.

– Если уж вам так необходимо на данном этапе наших отношений чувствовать себя хоть в чем-то выше меня, – сказал он ласково, – думайте вот о чем: вы можете делать детей, а я не могу.

Он повернулся к Константу широкой спиной и пошел впереди через анфиладу великолепных покоев.

В одном зале он остановился и заставил Константа любоваться громадной картиной, писанной маслом, на которой маленькая девочка держала в поводу белоснежного пони. На девочке были белая шляпка, белое накрахмаленное платьице, белые перчатки, белые носочки и белые туфельки.

Это была самая чистенькая, белоснежная, замороженная маленькая девочка из всех, кого Малаки Констант когда-либо видел. У нее на лице застыло странное выражение, и Констант решил, что она очень боится хоть чуточку замараться.

– Хорошая картина, – сказал Констант.

– Представляете себе, какой будет ужас, если она шлепнется в грязную лужу? – сказал Румфорд.

Констант неуверенно ухмыльнулся.

– Моя жена в детстве, – отрывисто пояснил Румфорд и вышел из комнаты впереди Константа.

Он повел гостя в темный коридор, а оттуда в крохотную комнатушку, не больше кладовки для щеток. Она была десяти футов в длину, шести в ширину, но потолок, как в остальных комнатах, был высотой в двадцать футов. Так что комната смахивала на трубу. Там стояли два кресла с подголовниками.

– Архитектурный курьез, – сказал Румфорд, закрывая дверь и глядя вверх, на потолок.

– Простите? – сказал Констант.

– Эта комната, – сказал Румфорд. Мягким движением правой руки он описал магическую спираль, словно показывая на невидимую винтовую лестницу. – Одна из немногих вещей, которых мне хотелось больше всего на свете, когда я был мальчишкой, – вот эта комнатка.

Он кивком указал на застекленные стеллажи, поднимавшиеся на шесть футов у стены, где было окно. Стеллажи были отлично сработаны. Над ними была прибита доска, выброшенная морем, а на ней голубой краской было написано: «МУЗЕЙ СКИПА».

Музей Скипа был музеем бренных останков – эн-доскелетов и экзоскелетов[2] – там были раковины, кораллы, кости, хрящи, панцири хитонов[3] – прах, огрызки, объедки давно отлетевших душ. Большинство экспонатов были из тех, которые ребенок – судя по всему, Скип – мог без труда собрать на пляжах или в лесах возле Ньюпорта. Среди них были и явно дорогие подарки мальчику, который серьезно интересовался биологией.

Главным экспонатом музея был полный скелет взрослого мужчины.

Там был также пустой панцирь броненосца, чучело дронта и длинный, закрученный винтом бивень нарвала, на который Скип в шутку прицепил этикетку «Рог Единорога».

– А кто это Скип? – спросил Констант.

– Это я, – сказал Румфорд. – То есть был я.

– Не знал, – сказал Констант.

– Семейное прозвище, понимаете ли, – сказал Румфорд.

– Угу, – сказал Констант.

Румфорд сел в одно из удобных кресел, жестом пригласил Константа занять другое.

– Ангелы, кстати, тоже не могут, – сказал Румфорд.

– Чего не могут? – спросил Констант.

– Делать детей, – ответил Румфорд. Он предложил Константу сигарету, сам взял другую и вставил ее в длинный костяной мундштук.

– Очень сожалею, что моя жена наотрез отказалась спуститься вниз и познакомиться с вами, – сказал он. – Это она не от вас прячется, а от меня.

– От вас? – сказал Констант.

– Именно, – сказал Румфорд. – После первой материализации она меня ни разу не видела. – Он невесело засмеялся. – С нее одного раза было достаточно.

– Я – простите, – сказал Констант, – я не понял.

– Ей не по вкусу мои предсказания, – сказал Румфорд. – То немногое, что я ей сообщил о ее будущем, очень ее расстроило. Она больше ничего слышать не хочет.

Он откинулся в кресле и глубоко затянулся.

– Говорю вам, мистер Констант, – сказал он благодушно, – неблагодарное это дело – твердить людям, что мы живем в жестокой, суровой Вселенной.

– Она пишет, что вы заставили ее пригласить меня, – сказал Констант.

– Я ей передал через дворецкого, – сказал Румфорд. – Я просил ей сказать, что она ни за что вас не пригласит. А то бы она вас ни за что и не пригласила. Можете запомнить: единственный способ заставить ее что-то сделать – это сказать, что у нее на это не хватит духу. Разумеется, этот прием не всегда безотказно действует. Например, если бы я сейчас велел ей передать, что у нее не хватит духу заглянуть в свое будущее, она бы передала мне, что я совершенно прав.

– А вы – вы и вправду можете видеть будущее? – спросил Констант. Кожа у него на лице словно съежилась, ему казалось, что она усохла. Ладони у него были мокрые от пота.

– Если говорить точно – да, – сказал Румфорд. – Когда я загнал свой космический корабль в хроно-синкластический инфундибулум, меня мгновенно озарило сознание, что все когда-либо бывшее пребудет вечно, а все, что будет, существовало испокон веков. – Он снова посмеялся немного. – Когда это знаешь, в предсказаниях ничего завлекательного не остается, – дело простое, житейское, проще не придумаешь.

– Вы сказали своей жене все, что с ней должно случиться? – спросил Констант. Вопрос был задан походя. Константу не было никакого дела до того, что случится с женой Румфорда. Ему не терпелось узнать о собственном будущем. Но прямо спросить он постеснялся, поэтому спросил про жену Румфорда.

– Да нет, не все, – ответил Румфорд. – Она не дала мне рассказать все. Та малость, которую она успела услышать, начисто отбила у нее желание слушать дальше.

– Да-да, понимаю, – сказал Констант, хотя ничего не понял.

– Например, – добродушно сказал Румфорд, – я ей сказал, что вы с ней поженитесь на Марсе. – Он пожал плечами. – Не то чтобы поженитесь, – добавил он. – Просто марсиане подберут вас в пару друг другу, как подбирают племенной скот.

Уинстон Найлс Румфорд был представителем единственного подлинно американского класса. Это был подлинный класс, потому что он был четко ограничен в течение по меньшей мере двух столетий, и эти границы отчетливо видны любому, кто что-нибудь смыслит в определениях. Из небольшого класса, к которому принадлежал Румфорд, вышла десятая часть американских президентов, четверть путешественников-первопроходцев, треть губернаторов восточного побережья, половина ученых-орнитологов, три четверти великих американских яхтсменов и практически все жертвователи средств на содержание Гранд-опера. В этом классе отмечается поразительное отсутствие шарлатанов, если не считать шарлатанов политических. Но политическое шарлатанство было всего лишь средством для завоевания важных постов – и никогда не касалось частной жизни. Добившись поста, представители этого класса, почти без исключения, становились на редкость честными и надежными людьми.