Генрика - Василий Добрынин

Пришел день, который свернет в моей жизни последний исписанный свиток. Но дух мой сильней и бессмертней тела и он улетит далеко за пределы небесных светил, и будет недосягаем воле великих и мелких тиранов. Моя слава переживет меня, пусть лишен я отечества, дома, друзей. Отнято все, что может быть отнято, но мои дарования со мной. Тут кончается власть, которая может быть в этом мире.

Александр рассерженно глянул на распорядителя зрелища. Тот крикнул что-то рабам и во льва полетело копье. В ярости, раненый в ногу, лев сделал первый прыжок. Второй прыжок сбил Каллисфена. Лев раздавил страшной пастью светлую голову человека. Он рвал в куски грудь и лицо, и, рыча, жевал мясо.

Восторгом горело лицо Роксаны. Колыхаясь в такт телу, блистали радужные волны ее драгоценностей и украшений. «Мир, — подумал о ней и себе, Македонский, — покоряют герои, а достанется он таким, как она: ничего в этом мире не значащим, не представляющим ничего».

— Гефестион, — сказал он, — рукопись сохранить! Пусть знают, что Александр велел сберечь труд Каллисфена потомкам. Внимательно перечитать и размножить! Он осуждал меня?

— Нет, он восхвалял тебя!

— Позаботься, — еще раз сказал Александр, — Каллисфен заслужил бессмертия.

— А я к нему не стремился — добавил он, но так, что слышать мог только сам. Роксана разобрала его тихую речь, и не хотела бы с ним согласиться. — Они были правы. — Сказал Александр и плотно сжал губы, потом их скривил в усмешке. — Я ничего не сказал Каллисфену, я просто свел счеты, как женщина не очень доброй души. Я разочарован.

Да, он не громко все это сказал, но внятно. И воин, который был рядом, услышал его. Но воин не понял, как, в чем именно мог бы разочароваться великий и властный как бог, Александр.

Первый шаг

Может, и признавал прорицателей он, но не мог с их наукой считаться. Мир, которым владел Александр, был слишком велик, чтобы верно и просто его было предугадать. Не нуждался он, Александр, в этом

Слуги-персы, и эфиопы-рабы, добивали льва, вонзая короткие копья и длинные пики в него, уже красного от лучей уходящего солнца и крови. Начинается смерть, закат победителя и угасание царства — подумал, наблюдая за этим сверху, царь Александр Великий. Не так, может быть, это быстро придет, но придет — первый шаг уже сделан: великий разочаровался в себе.

Генрика. Рассказ

Корабль уходит в пучину

Бой принес людям Шарки хорошее настроение. Торговое судно поймали сегодня их абордажные крючья. У высокой мачты, на палубе победителя вырастала, как смысл победы, гора добычи. Цену подсчитывать небу, которое примет души убитых, а победители, еще не остывшие от кровавой драки, на плечах и за пазухой, или в четыре руки, носили и сбрасывали добычу. Разворачивались, встряхивали руками, и уходили за новой поклажей.

Со следами боя, на лицах, руках и одежде, стояли вдоль борта пленные, а корабль прощался с миром. Хлопнула глухо, из трюмов, у самой воды, петарда. Утробно, как в жадное горло, в пробитую взрывом дыру, хлынула, с плеском, вода океана. Расцепив жадный прикус, слетели, упали с грохотом на свою палубу, абордажные крючья хищника. Живых и добычи не было больше на том корабле.

Последний сундук, и охапка, — детали сервиза, кальян, серебро, легли, довершив рукотворную гору.

— Ну вот, — обратился к плененным Шарки, — вот все, что от вас было нужно! А посудина ваша, нам не нужна!

Посудина, раненой птицей, припала на бок. Печально и быстро, у всех на глазах, погружался корабль в пучину. Последней памятью, безголосым криком в устах океана, вскрутилась воронка.

Шарки

— Но ведь, — в раздумьях, прошелся вдоль строя пленных, Шарки, — И вы не нужны. Клянусь богом, да наша компания вам не по душе! Вы гляньте! — брезгливо обвел он глазами свору своих людей.

— Так? — с видом правого человека, остановился он перед пленным, которому кровь грубой сабельной раны, мешала видеть и говорить. — Конечно же, так! — вгляделся в его лицо Шарки. — Ну вот… — собрался он пойти дальше, но лицо его вдруг посветлело. Улыбка скользнула по тонким губам.

— Крэд! — позвал он, показав рукой.

Крэд по глазам понимал капитана. Приблизился к строю, взял за руку, вывел пленника, и подтолкнул к вещевой горе. «О-хм!..» — запершило в пиратских горлах. Пленной была молодая женщина.

— Что делать? — нахмурился, оглядев ее, Шарки. Печать сострадания легла на лицо капитана.

— Ладно, — стряхнул он печать, — Нам что делать? — обратился к тем, кто остался у борта, — Нам не по пути… Не по пути, господа! Но мы-то здесь дома, а вы? Нужны ли нам гости? — задумался он.

И крикнул визгливо:

— Крэд!

В руке Крэда, сверкая на солнце, качнулся тяжелый кинжал.

— Вы у нас лишние, — сказал капитан, — а там, — показал за борт, — остается голодной рыба!

Крэд приблизился к строю, выхватил первого, кто попал под руку. Оттеснил, прижал к борту, захватом под горло, навзничь, назад, запрокинул голову. Без размаха, коротким ударом всадил нож под ребра. Сверкнула на лезвии кровь, опрокинутый за борт несчастный, полетел в океан.

— Счастливо! — во след Шарки.

Рука Крэда легла на плечо другой жертвы.

А Шарки не думал о них, и не смотрел: подперев на груди подборок, любовался он исподлобья, скрытно, плененной женщиной.

Нож мелькал в руке Крэда. Летели тела в океан, вздымались фонтаны искрящейся красным, соленой воды.

Команда ждала, когда Крэд закончит. Глядела на гору под мачтой. Там было на что посмотреть!

Но главным сокровищем, жемчужиной вырванным из корабельной утробы, было не это. С лицом, побледневшим белее любых парусов или неба, смотрела в лицо ораве, женщина. Чужие глаза, угодьями жаркими плавили, наслаждались ею. Их столько — пожарище жажды! Ужас и боль, пережитые теми, тело которых рвал нож, мимолетны. А женщина обречена! Ей жить, умирая не сразу, в мерзком огне изощренной, низменной страсти безнравственных, падших людей.

— А, это новенький, ты! — рассмеялся пират, задетый плечом Копли Бэнкса, — Дружище, ты не шути!

Он глаз не сводил восхищенных с пленницы:

— Ведь хороша! До чего хороша, новичок! А-а… — он махнул рукой, вспомнив, что Бэнкс его грубо толкнул плечом, — Иди себе! Не для тебя. Не для меня даже, дьявол! — и так может быть… Видишь, чей глаз на нее уже крепко залег?! — кивнул он на капитана Шарки, — А его знаю!.. Иди, новичок!

— Стой! — крикнул Шарки, и махнул рукой Крэду, — Так не годится, видишь?

Крэд обернулся. Капли крови скользнули с ножа на палубу.

— Он же худой, ты видишь?

Запрокинутый навзничь, через перила фальшборта, юноша, правда, в больших руках Крэда казался подростком.

— Не годится, Крэд! — осуждающе покачал головой Шарки, — Какой прок с него там, — показал он вниз, — какой корм? Рыба над нами с тобой посмеется, Крэд!

Шарки приблизился. Полным сочувствия взглядом окинул лицо обреченного юноши. Надежда мелькнула там, загорелась…

— Ух-хух! — отозвался Шарки и потряс головой.

Снял с плеча юноши руку Крэда. Распрямился, застыл благодарно спасенный. Шарки тепло улыбнулся ему, положил на плечо свою руку и, вглядевшись в худое лицо, сказал:

— Видишь, волнуемся. Подкормить тебя, что ли? А там, — да уж бог с тобой, видно будет, — что там… Как думаешь? — глянул на Крэда. И, хмурясь, как человек, подыскавший спасительный шанс, спросил юношу:

— А ты католик?

Юноша закивал. Губы дрогнули в слабой улыбке. Он позволил шутить над собой. И, чтоб не упасть — подкосились ноги, — сделал полшага, вперед.

— Протестантом, видишь ли, Крэд, человек не стал. Не успел…

— Не успел? — удивился Крэд, и перекинул кинжал с правой, в левую руку. Он был готов сунуть его за пояс.

— Крэд, — задумался Шарки, — а нам нужны католики?

— Это Вам, — сказал Крэд, — господин мой, знать… — пожал плечами, сплюнул и отвернулся.

— Мы им не по нраву, Крэд. И тем и другим. Мы ведь не люди, — дьяволы, Крэд!

Крэд вздохнул.

— Ну, — предложил он, — не рыбу, а крабов кормить назначим!

— Верно! — одобрил Шарки. Метнул руку к поясу, выхватил нож, и так же, как Крэд, вогнал его снизу, под ребра юноше. Крэд, не медля, смахнул тело за борт. Прочертив на излете небо, упала на поручень капля горячей слезы.

— Счастливо! — услышав всплеск далеко внизу, спохватился Шарки и приподнял, церемонно шляпу.

Бэнкс

Псом, застывающим в стойке над верной добычей, должен был себя чувствовать Бэнкс.

В прорехе на платье, вспоротом грубой, чужой пятерней, светлело тонкое, женское плечико пленной женщины. Незагорелое, белое, как и у всех, кто шел в Новый Свет из Европы. Блеск жадных глаз на палубе, был готов потеснить и солнце, плавя взглядами это плечико, платье, тело под платьем.