Восемнадцатый скорый - Владимир Муссалитин

Я не помню, какие игры были у меня до ее приезда. Да и были ли вообще они? Я все время держался возле взрослых. Особенно любил бегать к трактористам, возился с ними в солидоле, мазуте, ходил таким же чумазым, как они. Помню, меня и звали-то Вася Мазурик. Странно, но прозвище это было приятно мне. Распирало от гордости. Я готов был днями ходить немытым, если бы не мать. Схватит за руку — и к чугунку с горячей водой и трет безжалостно щеки, шею, руки мыльником — травой, заменявшей мыло.

С приездом ее я словно забыл про машинный двор, стал держаться поближе к ее дому. Мать не могла понять перемены, что произошла со мной. Меня же безудержно тянуло к этой приезжей девчонке, которую я, кажется, впервые увидел в лопухах за нашим домом. Земля под лопухами была изрыта курами. Они купались в пыли, зарывались в эту пыль, блаженно вытянув лапы, прикрыв мутной пленкой глупые пуговки глаз.

В лопухах, в теплой пыли, усеянной пухом линявших кур, я собирал потерянные ими крупные белые яйца, складывая их за пазуху.

Все тут, в лопухах, было таинственно, загадочно. В них можно было затеряться, укрыться от глаз взрослых. Наши игры мы держали в тайне, боясь, что, узнав о них, взрослые запретят нам сюда забираться.

В тех наших потаенных играх девочка была матерью, я же, как и следовало, отцом. Завернув в тряпицу морковку, девочка баюкала нашу маленькую дочку, подражая кому-то из женщин, знакомых ей. Мои обязанности были смутны. Я должен был ходить на работу — забираться в дальний угол и оттуда спустя какое-то время кричать, что иду домой. Как и подобает жене, она встречала меня, ставила обед, протягивая калачики, нащипанные тут же, под лопухами.

— Что же ты не ешь? Не нравится? — спрашивала строго она. — Мы с дочкой так старались. Правда, доченька?

У нее, кажется, были зеленые, хитрые глаза. Я стыдился ее, и она чувствовала это. Я ел калачики, нахваливая ее обед.

Лопухи доходили почти до самого выгона, избитого копытами коров и коз. Покормив меня и закрыв наш дом, девочка говорила, что пора встречать из стада нашу корову.

Мы подползали к самому выгону и, присев в лопухах, затаившись, не спускали глаз с шумно, горячо дышащих, лениво двигающихся коров. Для себя в этом стаде мы выбрали самую большую и красивую пеструю корову.

— Вот и наша Зорька! — радостно вскрикивала девочка.

У нее было богатое воображение. Присев на корточки, она принималась как бы доить корову, упрашивая ее стоять смирно, отдавать все молоко. Она доила Зорьку и, положив рядом дочку, уговаривала ее не плакать, потерпеть чуток, пока она не управится с коровой.

— Стой, зловредная, — говорила сердито девочка. — Что тебе не хватает? Или мало поела, нахалка?

Тем временем, пока она доила Зорьку, я обязан был нарвать травы для этой ненасытной прорвы. Нужно было выбираться из лопухов. Я делал это всегда с неохотой. На нашем дворе вся трава была срезана серпом, мать набила этой травой большой матрас, на котором спали мы. Приходилось красться через дорогу к Ноздрихе, прозванной так за красный нос. Я боялся эту рослую, шумную женщину, но больше всего на свете боялся ее петуха-драчуна с рваным гребнем, с тяжелыми костяными шпорами.

Торопливо оглядываясь по сторонам, я рвал траву, обжигая ладони, и, не чуя под собой ног, летел назад, в лопухи.

— Где ты пропадал так долго? — напускалась на меня девочка. — Мы уже с дочкой двери хотели запирать. Ну ладно, ужинай, пропащий…

Не помню, как долго продолжались наши игры. Но однажды, придя в лопухи, я не застал ее там. Я ползал между толстых мясистых стеблей и звал ее. Думал, что она хитрит, прячется где-нибудь рядом. Я стал сердиться, кричать, что хватит ей скрываться, что все равно я вижу ее, что пора ей выходить. Но она не отзывалась.

— Что ты кричишь как скаженный, — услышал я над собой зычный голос Ноздрихи, — нет твоей милки. Укатила с матерью к себе в столицу.

Все во мне сжалось от обиды и боли. Как же она так, вдруг, уехала, ничего не сказав мне. Я горько плакал. Словно меня в чем-то жестоко и бесстыдно обманули. Мать утешала меня, посмеиваясь над моими слезами, но лицо у самой было невеселым. Внезапный отъезд соседей, как мне думается теперь, огорчил ее. А вскоре уехали из деревни и мы.

Казалось бы, что мне эта девчонка? Но мне чертовски, хотя я и понимал всю нереальность этого, нужно было найти ее. Такую власть имели надо мной лопухи того, послевоенного года…

V

Шел одиннадцатый час, июньское небо темнело. Я начал приглядывать место для ночлега, решив, что ночь можно передремать на лавке, которая, видимо за ненадобностью, была вынесена из дому в сад. Уже собрался расположиться на ней, как услышал рядом с собой вопросительное покашливание. Кто, мол, пожаловал к нам — звучало в этом покашливании. Обернувшись, увидел сутулого невысокого мужчину в белой рубашке, в пиджаке. По заметно опущенному правому плечу я догадался, что мужчина без руки.

Он поздоровался первым, внимательно присматриваясь ко мне, прикидывая, кто бы это мог быть.

— Я к вам, — сказал я. — Вы писали в «Арктическую звезду». Вот я и приехал.

— Писал, писал, — согласился Бородин, все так же пытливо всматриваясь в меня.

Трудно было в темноте уловить выражение его глаз, но мне показалось, что Бородин вроде бы и не рад моему приезду. Какие-то холодные, сдержанные нотки послышались в его словах. Он, видимо, и сам почувствовал это и теперь старался придать своему голосу больше приветливости, признаваясь, что и не думал и не надеялся, что к нему приедет корреспондент. Ближний ли свет Студеное?

— Да вы проходите, — сказал он, распахивая дверь. — Только осторожнее, не ушибитесь. Лампочку все недосуг в коридоре повесить.

Вслед за хозяином я прошел в темную прихожую, пахнувшую устоявшимся дневным теплом.

Бородин включил свет. Какую-то минуту мы обвыкались на свету, присматриваясь друг к другу.

Бородин был моложе, чем я думал. Высокий лоб, выдвинутый вперед, с заметной ямочкой посередине подбородок. Лицо — открытое, приветливое.

— Располагайтесь. Я тут мигом, — сказал Бородин и тотчас исчез в темноте коридора. Затем я услышал его шаги под окном, звякание ведра о какую-то железку.

Я огляделся. Комната была просторной, хорошо выбеленной. Стол, диван, этажерка с книгами и стареньким «Рекордом» наверху, платяной шкаф.

Со стены, из темной рамки на меня смотрела молодая пара. Супруги Бородины в молодости, предположил я, внимательно вглядываясь в фотографию. Как правило, большинство супругов чем-то походят друг на друга. Искать же общее у этих двоих было бы пустым делом.

Хозяин вскоре вернулся, держа на вытянутой руке шипящую сковородку с яичницей. И только тут я почувствовал, насколько голоден.

Бородин, улыбнувшись, протянул мне полотенце и, захватив черпак воды, проследовал впереди меня во двор.

— Хозяйка в городе! — сказал он, как бы извиняясь. — Вот сам теперь и хозяйничаю. Ну да ничего.

Мы умылись холодной водой и вернулись к столу. Бородин открыл бутылку с водкой и, разлив по стаканам, предложил выпить за встречу.

— Это хорошо, что приехали, — сказал Бородин. — Это хорошо. У меня тут есть что рассказать. Необязательно для газеты. Просто так, но душам поговорить — и то хорошо.

Бородин спрашивал, как показалась мне деревня, расспрашивал про Мурманск, который не видел уже четверть века. Я что знал, рассказал о городе. Бородин молча, все так же кивая, слушал, переспрашивал названия улиц, вспоминая, как называлась та или иная до войны.

Незаметно оба перешли на «ты». Правда, я поначалу стеснялся, но зато, как мне показалось, беседа наша стала лучше клеиться.

— У меня к тебе большой разговор будет, — сказал Бородин. — Но это позже. Ты ведь устал с дороги.

Моих возражений он не хотел слушать.

— Где ляжешь? В хате или на сеновале?

— Пойду на сеновал!

Он вытащил из сундука и дал мне пару чистых больших простынь, большую подушку, байковое одеяло и, подсвечивая под ноги карманным фонариком, повел за собой.

— Ну давай располагайся, покойной ночи.

Лестница тяжело заскрипела под ним. Я улегся, радостно думая, что вот я и в Студеном. И Бородин жив и здоров. И не позже чем завтра узнаю от него то, ради чего он позвал меня.

Свежее сено, которым был забит весь чердак, пахло сильно и сладко. Я был уверен, что сразу же усну, но сон не шел. Я невольно прислушивался к различным деревенским шорохам и звукам. У соседей в сарае сонно заквохтали куры, под стеной дома не спеша прошел кот, на пруду затюрликали лягушки, где-то вдали слышалась гармошка.

VI

Спал я, видать, крепко, потому что Бородину пришлось трясти меня за плечо.

— Не хотел будить, — сказал Бородин виновато, — да мне уходить надо. Еда на кухне, на столе под газетой. А я на луг. Сторосов, бригадир, приходил — на воскресник по сену звал. Надо идти.