Бурелом. Книга третья - Вера Булич

Синий день

День вылуплялся из тумана,Огромный, влажно-голубой,Сияя синью океанаНад облачною скорлупой.

Какая странная свобода!Одно сияющее дноНаполненного светом сводаВ моих глазах отражено.

Мой синий день, мой день бездомный,Как сберегу, как затаюОт жизни трудной, жизни темнойЖивую синеву твою!

Сейчас небесно-необъятный,Во всей начальной полноте,Ты расточишься безвозвратно,Ты раздробишься в суете.

Еще останется дыханье,Воды вечерней грусть и дрожь.А ты во мглу воспоминаньяВиденьем тусклым уплывешь.

В темных окнах

В темных окнах шум неугомонныйТянет в лиственную глубинуВ теплой тьме за кровлею балконнойВетка клена трогает луну.

В зарослях сирени — дрожь и вздохи,Бьется сердце каждого листа.В ветренном ночном переполохеСнег летит с жасминного куста.

Много раз бывала ночь такаяС летнею усадебной луной.Сада темного душа ночнаяИзливалась музыкой глухой.

И осталось в памяти виденье:Лампой комната освещена,Душный ветер, шелест и смятеньеИз отворенного в ночь окна.

В запущенном саду

Там зяблики в запущенном садуЗапели солнечными голосами.Приникла птица к теплому гнездуИ смотрит восхищенными глазами.

На зелень глянцевую ветвей,На трав дремучих пышные метелки,А под сосной перенося иголки,Стотысячный хлопочет муравей.

И жизнь кипит под солнцем горяча…Лишь иногда. тая заботу,Присядет птица быстрая с налетуНа обгорелой груде кирпича.

И в памяти ее коротким сномМелькнет в зелено-солнечном туманеВиденье смутное: был раньше домНа этой выжженной до тла поляне.

«Он мне больше никогда не снится…»

Он мне больше никогда не снится,Постаревший деревянный домС башенкой и солнечным крыльцом(Под ногою гнулась половица…)

Как в чертах любимого лица,Каждую в стене морщинку знала.В комнатах неслышно обиталаМузыка замолкшая отца.

Сколько шло от стен родных годамиДоброго и щедрого тепла!Неустанно он держал над намиДва больших бревенчатых крыла.

…Говорят, осталось пепелище,И окопами изрыт весь сад…Но стоят деревья и шумятТам, где было некогда жилище.

И забившись в чащу, не дыша,Как людьми обиженная птица,Может быть, на их ветвях томитсяДома бесприютная душа.

В селеньях праведных

Если праведных есть селенья,— Нам дается в горе земномЭтот свет неземной утешенья —Там стоит наш сожженный дом.

Весь. как был, с террасой и башней,— В винограде густом стена —Еще солнечный, близкий, вчерашний,Но растаявший дымкой сна.

И все яблоневые деревья,Что в саду когда-то росли,Среди облачного кочевьяВырастают из райской земли.

По особенному, по другомуТам сияет закатный час.И отец мой бродит по дому,Поджидая к себе всех нас.

Над могилой отца

Над могилой отца в колокольном простореПлыло утро воскресное в ясных лучах.Голубей воркотня над церковном притворе,Голос памяти вечной, роса на цветах…

Над гранитным крестом шелестел без умолкуПодрастающий тополь прохладной листвой.Под стеклом полинялые ленты из шелку.За годами года…Нерушимый покой.

Над могилой отца проносились снаряды,Мерзлой глины тяжелой взлетали комки.И равняя с землею кресты и ограды,Шли по кладбищу гулкие броневики.

Ни следа не осталось на поле изрытом,Там где лавой железной война протекла.Над гранитным крестом, на осколки разбитым,В дым и пламя обрушились колокола.

«По чужой вечерней дороге…»

По чужой вечерней дорогеМимо темных осенних дач…Отголоском острой тревогиГде-то слышится детский плач.

Ни людей. ни огней. Только тучиДа печальная сырость в полях,Только шелест березы плакучей,Да шуршанье травы в колеях.

Поездов далеких взываньяТак пронзительны в тишине.…Только ветер воспоминанья,Горький ветер навстречу мне.

Сирень и ласточки

Изнемогают душные сирениОт непосильной пышности кистейНадетольный зонт дает немного тени,И солнце жжет узоры скатертей.

Все в башнях, трубах небо городскоеНад ласточкою — музою весны.Но ей ли, быстрой, думать о покоеВ самозабвенном счастье вышины.

Лишь петь и славить синий мир беззлобный,Полуденную солнечную тишь…Но вдруг над улицами вой утробныйТревогу в небе возглашает с крыш.

Опять — подвалы, узкие темницы,Сырые чревы каменных домов.Там наверху — горячий полдень длится,Там ласточки, сиянье облаков.

И пышный цвет сирени изобильной…А здесь — томленье, холод, слепота,Тягучий запах плесени могильнойИ тяжесть непосильного креста.

Розовый воздух

Прошумела в небе эскадрилья,На рассвете пробудив от сна,И опять лишь ласточкины крылья,Облака, заря и тишина.

Как чудесно, выйдя из подвала,Подойти к высокому окну,Окунуться в воздух небывалый,В тепло-розовую тишину.

Спят дома, и улицы — пустые,Пахнет мелом липовый бульвар.Так глубоко я дышу впервыеИ благословляю утра дар.

Много раз в подвал сбежим сегодня,Просчитав площадки этажей…Но запомню этот дар Господний,Всех даров чудесней и свежей.

Лишь одно для сердца непонятно,Что над черным бедствием войныРозлит этот воздух благодатныйРозово-медовой тишины.

Гроза

Я слушаю. Полночь глухая.Июльская полночь душна.Тяжелой стопою шагая.Над городом бродит война.

Стрельба из зенитных орудий?Воздушной ли мины разрыв?Что в этом прерывистом гудеТревожит, в ночи разбудив?

Над улицей ветер свободныйПрохладную гонит струюИ голос иной, благородныйЯ в грохоте вдруг узнаю.

Не злоба людских измышленийСтальным прорицает жерлом, —Из душных июльских томленийЯвился торжественный гром.

Гремит первородным раскатом,Слепит полыханьем глаза,Потопом сбегает по скатамНебесного гнева гроза.

Отмщенье и воздаянье.А души грешны и слабы…О если б услышать взываньеАрхангела грозной трубы!

Война

Разгром. Развалины и трупы,Осколки стекол, сажа, кровь.Слова беспомощны и тупыБессильна кроткая любовь.

Угрюмый ветер волком рыщетСреди истоптанных полей.Необозримые кладбища,Постукиванье костылей.

С какой мольбой, с какой тоскоюО том, чтобы предотвратить! —Нельзя оторванной рукоюСвой лоб и грудь перекрестить.

И плена злое униженье —На раны брошенная соль,И смерти страшное виденье,Неутихающая боль.

…Как ночь текла в застывшем взгляде,Как выл на пепелище пес,Как снежный ветер трогал прядиОбмерзших неживых волос.

Папироса «Беломорканал»