Ближе смерти и дальше счастья - Элеонора Раткевич

Но вообще-то действительно надо спрятаться чуть no-глубже. Наслаждения можно и разделять, а вот мучениями и страхами с носителем делиться не стоит. Ведь ей до сих пор неудобно и немного муторно, хотя Деайним Крайт чувствует себя недурно, несмотря ни на что. Каково ей придется, если ему сделается плохо? Нет, надо себя прижать. Вот как сейчас. Шлюпка такая маленькая, так далеко внизу, на волнах. Одри бы в жизни не спустилась. Господи, только бы Деайним не уловил ее ужас, иначе он мгновенно полетит в эту прозрачную воду.

— Ну, бывай здоров, — хлопнул Деайним Руа-Танга по жирной лопатке.

Грусть, предстоящее одиночество и радостное возбуждение. Веселый мандраж.

— Ты, того, поаккуратнее, — бормотнул Руа-Танг.

— Ладно, ладно. — Пожалуй, растроган, хотя, как здесь говорят, летает Руа-Танг на два неба ниже, Деайниму он не компания, а вот поди ж ты.

Деайним, легко упирая ноги в перекладины, спускается в шлюпку. Подошвы мягкие, из той же кожи в один слой, и перекладины хорошо ощущаются ступнями. Действительно, если здешняя кожа настолько прочна, что однослойные подметки не снашиваются, зачем тратить кожу понапрасну? Но все же странно ходить в сапогах, напоминающих во всем, кроме вида, балетные тапочки.

Деайним берется за весло и стоя правит к берегу. За шлюпкой тянется веревка, пропущенная через блок.

Берег. Деайним выпрыгивает из шлюпки на песчаный берег. Ноги отлично чувствуют каждую неровность почвы. Солнце жарко лижет обнаженные плечи, шею, лицо. Мгновенный мысленный образ большой собаки. Одри весело. Она возмущена, но не может не проникнуться обаянием этой наглой мысли. Н-да, дружок, если солнце тебе собака… но ведь и правда словно горячий вываленный язык касается кожи. Там, где наложена краска, с непривычки чуть пощипывает. Пахнет незнакомыми водорослями.

Слышен стрекот с корабля. Веревка тянет шлюпку назад, к кораблю. Подымает ее. Шлюпка с мощным всхлипом отделяется от воды и следует наверх. В памяти Одри всплывает забытое слово «кабестан». Или это Деайним? Нет, ведь возникло слово, а не образ. Это точно она сама.

Руа-Танг размахивает руками и что-то кричит. Ничего не слышно: начался отлив, а здесь он чудовищно стремительный, с грохотом и звоном. Отлив увлекает корабль, Руа-Танг и двое его матросов почти уже не видны.

Деайним наконец машет рукой в ответ и поворачивается спиной к морю. Его мысленный круг Одри улавливает и расшифровывает без всякого труда: неприятная неизбежность.

Деайним идет, проваливаясь по лодыжки, уходит по пылающему, слепящему мелочно-белому песку. Вроде существует что-то наподобие сандалий с шипами, надеваемых поверх сапог в таких случаях, но у Деайнима ничего подобного с собой нет.

Наконец-то дорога. Тоже белая, вспыхивающая под солнцем, и над ней дрожит и мерцает прозрачное марево. Удивительная красота. У Деайнима формируется мысленный образ дождя. Ощущение досады. Он неохотно ступает на дорогу. Восхитительное марево составляет мириады иголочек, невидимых, пока не высверкнут радугой, потом гаснут вновь. Они покалывают кожу. Глаза начинают слезиться. Это пыль здесь такая. Солнце печет вовсю, пыльные иголочки разъедают кожу. Резь в глазах становится нестерпимой. Какое там нестерпимой — не унывай, Одри, то ли еще будет, как говорит твой хозяин, в смысле, что дальше будет хуже. Идти до городской стены Конхалора… м-м-м… в переводе на наши деньги это будет… это будет… два часа. О-о-о! Это не дорога, а мучение сплошное. Даже для сильного тела Деайнима. Пройти-то он пройдет, но боль в ребрах усилилась, заколотила медленной пульсацией. Шрам, совсем еще свежий, лихорадочно пылает. Еще два часа этой пытки. Сейчас Деайнима ведет на автопилоте. Хорошее слово. Жаль, что здесь его нет. Мысленный образ дождя повторяется с маниакальным упорством. Дождь. Оседающая пыль. Прохлада. То-то бы славно. Деайним со злостью старается выдавить из себя эту мысль. Одри уже не в состоянии ничем ему помочь. Она пытается не навалиться всей ментальной тяжестью, хотя бы не помешать, бедняга, ему и так несладко. Деайним останавливается. Переводит дыхание. Острая пыль обжигающе впивается в легкие. Мысленные образы распростертого плаща… масла на воде… порыв ветра разбивается о стену леса… волна боли разбивается в брызги удовольствия… терпкая мышечная радость напоминает Одри вкус хурмы… ничего, что больно… ничего… покуда больно, живой… сверкающие иглы впиваются в тело… живой… легкие разрывает рвотным спазмом… живой… всеблагая богиня, как хорошо, как больно… как восхитительно нестерпима раскаленная линия шрама… живой… живой…

Ну, положим, это еще не нестерпимо. Нестерпимо становится, когда Деайним снова начинает идти, обливаясь потом. Одри катастрофически тупеет. Она слишком устала, чтоб одобрить выдержку Деайнима. В ее усталом рассудке это имя незаметно перетекает и трансформируется в Дени. Так короче. И привычнее. Должно же быть что-то привычное в этом непривычном воплощении. Дени. Ну, еще немного, Дени. Дрожащая в раскаленном воздухе белая стена Конхалора не приближается ни на шаг. Ничего, Дени, это только кажется. Вперед же. Вперед, черт возьми!

За этими разнообразными мыслями Деайним и Одри машинально преодолевают остаток пути. Кончено. Об этой вылазке лучше помалкивать. Никто никогда не поверит, что он прошел по Ночной дороге днем, да еще и солнечным, и не задохнулся, и не изжарился, и не… Деайним сходит с кошмарной дороги, подальше от радужной пыли, падает на маленькую жесткую травку и долго мучительно кашляет, вдохнув свежего воздуха.

Конхалор — город как город. За пять лет работы Одри навидалась их предостаточно. Умеренно вонючий, очень красивый, для земного восприятия немного безумный. Что-то вроде смеси готики с мавританским стилем, странное сочетание устремленности вверх с горизонтальной протяженностью. Узкие улицы, довольно прохладные даже в крайнюю жару. Непривычно только разве что редкостное единство замысла и белизна стенной кладки, еще не осклизлой, не пропитанной всякой дрянью. Новая столица. Конхалор возник, как плесень, быстро и незаметно и раскинулся широко, как пятно плесени. Наглая, но завораживающая красота, В памяти Деайнима всплывают образы. Ему самому они незаметны, сознание занято не прошлым — настоящим, но Одри, решив полюбопытствовать, перехватывает их… ломит спину, голова горит, проклятие, это же не пальцы — лучинки, как ими поднять неподъемную тяжесть камня, пресветлая богиня, зачем ты создала меня таким хрупким, колени гнутся, босые ноги разъезжаются, вчера на этом месте Рифрифт сорвался и разбился, его кровь не стали смывать, она впиталась, эй, я ведь стою на его теле, иду по его крови, Рифрифт, я сейчас тоже сорвусь, или нет — брошусь вниз, как ты, — с третьего яруса на второй, брошусь со второго, лучше это, но бить себя не дам, пить, ради всего святого, пить, как я гордился своими пальцами раньше, как гордился, чтоб их переломало…

Одри стряхнула чужое воспоминание. И так все ясно. Интересно, как здесь называются каторжные работы? В памяти Деайнима она отыскала с десяток жаргонных словечек, но как они называются в речи обычных людей? Или и здесь торжествует общественное лицемерие и их здесь называют чем-то вроде исправительных работ? Едва ли. Феодальным культурам незнакомы подобные хитрости. Они наивнее и называют пытку — пыткой, а не допросом. Ладно, выясним. Лучше бы поинтересовалась, чем занят Дени. Ничем интересным. Планов на ближайшее будущее он не строит, а о необходимости связаться кой с кем думает в категориях временного отдаления. Сейчас главное — влиться в толпу.

Деайним подошел к ступеньке, высеченной в стене. Двери за ступенькой нет. Здесь ожидают разносчиков. Скуластая девица несет винный мех. Деайним щелчком пальцев приказывает ей остановиться. Вино льется в кожаный сосуд для питья. Деайним небрежно швыряет плату на поднос, прикрепленный к левой руке разносчицы, и жадно пьет молодое вино. На вкус Деайнима оно сладковато и недостаточно настояно на травах, а Одри, решив принять вкусовые импульсы сама, находит вино тянуще терпким и с легким известковым привкусом. Наложение двух ощущений создает фантастический эффект. Каким бы ни было вино, оно освежило Деайнима.

Пока он пил, девица сочувственно поглядывала на него. Оно и понятно. Разрушительная пыль Ночной дороги сделала свое дело, и маскарад Деайнима уже не выглядел новым. Теперь его одежда имеет такой вид, словно он не снимал ее неделями, причем спал в ней на помойках, выбирая для ночевки самые отвратительные. Самого Деайнима это сочувствие приятно забавляет, но изображенный им персонаж должен или облапать девицу, или оскорбить. Еще не допито вино, а решение уже принято.

Деайним стряхнул последние капли вина наземь и грубо толкнул разносчицу в плечо. Извини, милая, думает Одри, но это необходимо. Деайним тоже что-то подумал, но слишком быстро, Одри не стала ловить эту мысль: она явно относилась к обиженной разносчице, а не к дальнейшим планам. Жаль девочку, да и вино было неплохое. Одри ни к селу ни к городу снова ощущает давнюю жажду каторжника и думает совсем уже нелогично, как мечтало хрупкое мальчишеское тело об этом глотке лет десять назад. Теперь-то его не назовешь хрупким…