Франц, или Почему антилопы бегают стадами - Кристоф Симон

– Совсем не продохнуть, да? – посочувствовал я. – В смысле, работа, обязанности и все такое.

– Да, – ответила она сдержанно, – работы у меня хватает – Задумчиво помолчала и добавила, как будто для самой себя: – Но я ни о чем не жалею. Я не была счастливее, только выглядела моложе.

В церкви я бывал два раза в жизни. Первый раз меня едва не утопили, второй – закопали в землю дядю Генриха. Третий раз будет, когда я надену кольцо заместительнице директора.

– Фрау Апфель?

– Что?

– Не берите ничего в голову.

Телефон звонил как сумасшедший. Фрау Апфель заполняла бланк.

– Обязательно покажите руку врачу. Не исключено, что у вас перелом пястной кости.

Она подала мне листок, убрала мазь и бинты и уже более мягким голосом прибавила:

– Надеюсь, ничего серьезного, Франц.

В роли медсестры она мне нравилась гораздо больше, чем как заместительница директора. Мягкосердечное яблочко[2] на шатких «гвоздиках»… Она заметила мою усмешку.

– Вам случайно не нужен помощник в медпункте? – спросил я на полном серьезе.

– Даже не думайте! – Она слегка ткнула меня в грудь и вышла в кабинет снять трубку. – Помогите самому себе, Франц! Надеюсь, есть что-то, что вам не безразлично. Просто нужно не опускать руки.

Я не опускал руки. До самого вечера, пока не забрался под одеяло.

Юлиан расставляет танки

Район Лерхенфельд расположен на берегу реки Аре, а с двух других сторон его окаймляют Кандерский лес и общинный луг. До центра города всего семь остановок на автобусе. К чисто выметенным улочкам с привлекательными названиями (Лесная, Сосновая, Дроздовая) прильнули одно- и двухсемейные особняки и таунхаусы (без сигнализаций и заряженных дробовиков на подоконниках), населенные глазными оптиками, директорами филиалов и инженерами-электрика-ми. Есть начальная школа, детский сад, универмаг, приемные пункты для стеклотары и старой одежды, общественные туалеты (где не насилуют воспитательниц детсада и не околачиваются пятиклассники со шприцами), железнодорожная станция для местных поездов, регулярный вывоз мусор и телефонные будки с исправно работающими телефонами. Нет – ночных клубов, нераскрытых убийств и автогонок без правил. Если бы не Венесуэла Люти, появлявшаяся тут время от времени с банкой краски и самодельной взрывчаткой, Лерхенфельд был бы совсем тихий, уютный уголок – «рай для детей и взрослых», как пишут в рекламных проспектах риэлторы с Верхней главной улицы.

Мы с родителями жили на Сорочьей улице в отдельно стоящем белом оштукатуренном доме, с двускатной крышей и двустворчатыми окнами, довольно скромном. Внутри был самолично отцом спланированный зимний сад с пышными фуксиями и тропическими цитрусами. Рядом с домом стоял гараж, по стене которого вился дикий виноград, На ветряке посреди газона висел желтый мешочек с семенами для птиц. Из окна моей комнаты на третьем этаже над зимним садом открывался вид на Штокгорнскую цепь гор, спальню Венесуэлы и ветряк.

Я проснулся от давившей меня странной тяжести. В комнате горела гирлянда, дверь была распахнута настежь. Вцепившись в одеяло, на ногах у меня ерзал Юлиан, мой двадцатипятилетний малорослый брат с синдромом Дауна. Я заворчал и резко вытащил ноги у него из-под зада, что привело брата в крайнее возбуждение.

– Вставать, Франц! – прохрипел он. Говорить правильно он ленился.

Братец у меня – с ума можно сойти. Большую часть времени он жил при специальной мастерской в Зимментале. Там у него была своя комната с рисунками боевых самолетов на стенах, с верстаком и пластиковыми моделями для сборки. Он мог делать всё, что ему захочется, только к моментальному клею его больше не подпускали. Однажды он заклеил себе рот, а потом еще и нос залепил. Пришлось ему прорезать

дырку в шее, потому что он весь посинел. Шага не может сделать, чтобы как-нибудь себе не навредить. Тут мы с ним два сапога пара (это я от него научился), только ему вдобавок на боль наплевать: сломает себе руку и тут же ищет, обо что разбить голову. (Юлиан не сумасшедший, он только умственно отсталый, и этим все сказано.) Он и в самом деле ломал руку (в тот день, когда решил прокатиться на велосипеде). В другой раз вывихнул себе челюсть, лихо сиганув в полупустой детский бассейн, а как-то зимой ему на язык наложили двенадцать швов – он его чуть не оторвал, пытаясь освободиться от снегозадерживающей решетки, которую лизнул в сильный мороз. Без щитков на ногах и ремней безопасности его вообще нельзя на улицу выпускать – это факт. Со вчерашнего вечера он был дома, потому что на этой неделе ему предстояло плановое обследование у кардиолога на Бернторплац. Кардиограмма каждый раз нестабильная, и из этого делают якобы очевидный вывод, что я проживу намного дольше моего старшего брата. Это, конечно, полная чушь. Строит же он эти свои модели из дерева и пластика, значит, не такое уж слабое у него сердце. Он еще самолично положит меня в гроб и хихикая отнесет на кладбище.

Юлиан вовсю принялся меня трясти и пихать, а я зажмурил глаза и захрапел, как старая лошадь. Тогда он подлез под одеяло и укусил меня за пальцы ног.

– Юлиан, чтоб тебя!

Он уже пустился в поход к окну – перебрался через стопку полу эротических журналов, преодолел завалы белья и кассет и раздвинул шторы. С улицы влились жидкие сумерки, и Юлиан выключил гирлянду. Вопреки его намерению в комнате снова стало темно. Я счел это шагом в верном направлении (прочь от энергичных учительниц экономики и сулящих неприятности аудиенций с классными руководителями), повернулся на бок и уткнул лицо в подушку. Юлиан принялся расставлять модели танков, в изобилии валявшиеся в моей комнате и по всему дому. Точнее, делал вид, что расставляет. На самом деле он наблюдал за мной, я это чувствовал кожей.

Через несколько минут я сдался и откинул одеяло в сторону.

В ту же секунду Юлиан бросился на меня и начал сталкивать с кровати. Потом выкопал из кучи одежды прожженные брюки со складками и с победным видом подал их мне.

– Сколько время? – Я ощупал лодыжку. Сонно подумал, что опухоль, кажется, начала спадать.

Джулиан вытащил из-под горы белья будильник, принес его мне и возбужденно крикнул:

– Гулять!

Такой у нас уговор: когда он приезжает, мы совершаем с ним обход территории. Он это любит. Ранним утром мы бродим с ним по району и ищем, что бы такого сотворить. Ну и придумаем какую-нибудь глупость – то хлопушку в контейнер для стекла бросим, то общественный туалет на Лангештрассе заколотим. Мне потом по неделям стыдно бывает.

Я взглянул на будильник.

– Блин. Вот гадство… прости, Юлиан, не получится. Черт…

Юлиан живо подключился.

– Дерьмо, Франц! – выругался он и сердито потопал к шкафу, где лежало старье, которое я не помню, когда одевал в последний раз. Вытащив оттуда рубашку «поло» с розовыми саксофонами, прицельно швырнул мне ее в голову.

Я натянул на себя эту жуть. Это было самонаказание. Я чувствовал себя предателем (кем и был на самом деле). Завтра обязательно нужно с ним погулять. Кровь из носу. Я надел носки разных цветов, чтобы вечером, раздеваясь, вспомнить об уговоре.

Оставив разъяренного брата одного в комнате, я проскользнул мимо ванной, где отец подрезал волосы в носу, обогнал выходившую из дому мать и полетел в «кубик». Только бы забыть, что я предатель.

Детсадовская мутотень

Моего соседа по парте слева (в углу подковы) звали Антон Рэмбо Ридель – это я сумел запомнить. Имя Рэмбо было знаком отличия: на университетском хоккейном турнире Ридель трех игроков отправил в травмпункт. Недавно один парень из выпускного класса вздумал с ним потягаться: сказал, будто Ридель плюнул ему в шампунь, когда они мылись после тренировки. С Риделем спор короткий. Официально считается, что тот парень поскользнулся на мыле. Мастерски так поскользнулся – сломал руку, ребро и два пальца на ноге. У замдиректорши в медпункте гипса не хватило, чтоб его починить после разногласий с Риделем.

В классе Ридель обычно просто сидел, мечтал о хоккее и таращился в пустоту. Но к концу семестра даже он зашевелился. Завел себе тетради с перфорированными полями и целыми уроками укреплял их самоклеющимися кольцами.

Фрау Брунисхольц, новая учительница экономики, исписала всю доску и теперь мочила губку в раковине. Класс корпел над задачами. Я сидел тише воды ниже травы, стараясь быть как можно незаметнее. Исправительная колония меня не прельщала.

И тут я услышал голос Рэмбо Риделя:

– Тупая сука! Позлить меня хочешь, да? Ну, признавайся, сука ты тупая, хочешь, чтоб я тебе задницу надрал?

Фрау Брунисхольц вытирала с доски. Класс занимался своим делом. Я стучал по клавишам калькулятора и не обращал на Риделя внимания. Любой, кто видел его последнего оппонента в гипсе с подвязанной рукой, предпочитал не обращать на Риделя внимания.

– Сейчас ты у меня попляшешь, шлюха позорная!

Фрау Брунисхольц перестала вытирать доску.