Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру) - Софроний Сахаров

Казалось бы, обычные и в то же время чрезвычайно мудрые советы, изложенные в письмах, наставляют читателя на путь, ведущий к истинному созерцанию. В них проявилась особая духовная трезвость, столь свойственная отцам «Добротолюбия». В простых и немногих словах, обращенных к Д. Бальфуру, выражена с поразительной глубиной вся сущность учения отцов Церкви относительно аскетического делания. Эта таинственная наука неприступна, непостижима даже для величайших умов, и в то же время она так проста и ясна, что доступна даже самым необразованным людям: «Путь ко спасению начинается со страха Божия и совершается в страхе, который может доходить до того, что человек воистину чувствует себя пригвожденным. Надо любить чувство страха Божия и хранить его. Любовь же должна проявляться, по слову Господа, в соблюдении заповедей. И в этом «Бога бойся и заповеди Его храни»[25] — вся премудрость, вся мистика — тайна. Жизнь христианская — простая, и мы все в жизни должны быть просты так, что даже как бы и ничего нет. Да и действительно — так все понятно и ясно»[26]. Для Бальфура, человека с высшим богословским образованием, эти слова были как бы новым дыханием в его духовном развитии. Он, подобно многим, кто читал западных аскетов, приступил к умному деланию в надежде сразу погрузиться в мир мистики и «сверхъестественного» и прийти в состояния, описываемые у этих авторов. Бальфура особенно привлекал мистический опыт Иоанна Креста — одного из самых популярных католических святых — кармелитов XVI века[27]. Противопоставляя католическому Западу Истину Православия, отец Софроний пишет: «Воистину единственное правильное начало и основание духовной жизни — покаяние»[28]. Узрев в Бальфуре склонность к разного рода «видениям», отец Софроний по-братски предостерегает: «St Jean учит в своей книге об «умном безмолвии» — высочайшем делании духовном, о созерцании и любви Божественной, а Вы, прочитав его книгу и как человек интеллектуально развитой, усвоили часть из его идей и потянулись на «брак Агнчий»[29], не умыв предварительно лица своего. Умываются христиане не иным чем, как плачем. Поверьте, дорогой батюшка отец Давид, хотя я и невежда, что путь к созерцаниюнепрелестному] и любви Божественной есть только один: покаяние…»[30] Останавливая своего сподвижника от увлечения «мистическими переживаниями», свойственными западному подвижничеству, отец Софроний полагает в нем надежное основание для духовного делания: «Начало духовной жизни — начало борьбы со страстями. Победить страсти — наитруднейшее дело. Это победа величайшая из всех. Бесстрастие выше дара чудотворения. Побеждаются страсти долгой, упорной, тяжелой, непрерывной днем и ночью борьбою, при содействии благодати. Правильной борьбе со страстями нас научают святые отцы»[31].

Начиная с, казалось бы, малых советов, отец Софроний постепенно и незаметно тайноведет Бальфура к более высоким понятиям православной аскезы. На языке, доступном новоначальному, он разъясняет, что такое благодать смертной памяти, что значит молиться чистым умом, как стоять умом в сердце (и в частности, что есть «сердце духовное»), подробно объясняет науку послушания старцу. Сопутствуя своему собеседнику в его духовном преуспеянии, отец Софроний наконец возводит его к тому, что, по существу, можно назвать вершиной умно — сердечного делания: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». В этих немногих словах, которые Господь сказал преподобному Силуану, заключена сущность всех устремлений православного аскета. Они отражают путь Самого Христа, Который есть Бог смирения. Он уничижил Себя Самого, приняв образ раба… смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной[32]. Он «снисшел в преисподние места земли», прежде чем «восшел превыше всех небес»[33]. Так и для всех, кто последовал Христу, — путь на небо лежит через ад. «Истинный подвижник Христов, — пишет отец Софроний, — чтобы избежать ада, эту жизнь делает адом и сознанием своим постоянно низводит себя во ад, сколько есть сил на то»[34]. Таким путем, достигая последних доступных глубин смирения, человек «переходит от смерти в жизнь»[35]. Живой опыт этой «жизни» невечернего Дня, описываемый в письмах[36], является, по православному преданию, последней высотой богосозерцания — когда человек весь погружается в Бога и нетварный Свет исполняет все его существо: дух, душу и даже тело. Любовь, уже неземная, всецело захватывает душу и подвигает человека на молитву за весь мир, за всех людей, за всего Адама.

Человек, преображенный благодатию Духа Святого, по — иному воспринимает все постигающие его на жизненном пути события. Во всяком явлении он начинает распознавать благой промысл Бога, ведущий его к единой и последней цели — спасению. Всякое проявление Божией воли, с какими бы скорбями оно ни было сопряжено, он воспринимает с сознанием того, что Бог печется о Своем создании, как Отец, и все делает по любви, во благо и во спасение человеку.

Бальфур, став православным, пребывал в недоумении о постигших его многочисленных скорбях и разного рода испытаниях. Только благодаря духовной мудрости своего сподвижника, отца Софрония, он смог уразуметь в них глубокий смысл:

«Все святые отцы наши учат нас, — пишет отец Софроний, — что скорби есть печать избрания Божия. Скорби Господь посылает сынам Своим, которых приемлет и о которых печется так, как ни одна мать не печется о чаде своем…»[37]

Отец Софроний обладал достаточным даром рассуждения, чтобы понять, что для Бальфура стяжание благодати еще не стало «единым на потребу», то есть целью, ради которой христианин с готовностью идет на тяжелый подвиг самоотвержения, связанный со многими скорбями. Бальфуру предлежал еще долгий и нелегкий путь к бытийному познанию христианской истины — чем ближе человек к Богу, чем сильнее его любовь ко Христу, тем жестче и глубже его скорби, тем больше его испытания. На этот путь и вдохновлял его отец Софроний в своих письмах: «Дело мужей духовных благодарить Бога за предоставленную нам возможность идти на вольные скорби за имя Его, за исполнение заповедей Его; славословить бесконечную Премудрость Божию, создавшую нам условия, благоприятные для этих вольных страданий. (Кто-то сказал, что ангелы завидуют нам, будучи лишены этой возможности.) Только этим образом мы можем проявить свою разумную любовь к Богу; только этим путем человек может стать другом Божиим, братом Христовым, достигнуть совершенного спасения — обожения во Христе»[38].

Следуя стопам Спасителя, человек постепенно проникает в смысл таинственных слов Христа, предначертавших путь всякому христианину: тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их[39]. Не потому ли, уразумев их, апостол Петр предвозвестил в своем послании, что мы, христиане, призваны Богом не на что иное, как на страдания[40]? Пережив на своем опыте истинность апостольских слов, отец Софроний пишет: «Христианин никогда не сможет достигнуть ни любви к Богу, ни истинной любви к человеку, если не переживет весьма многих и тяжких скорбей. Благодать приходит только в душу, которая исстрадалась»[41].

Идее о спасительной сущности страданий посвящено немало страниц в письмах. Как выражение всеблагой любви Творца, страдания преображают человека, уподобляя его Единородному Сыну, Который Сам пострадал даже до смерти. Поэтому, как пишет отец Софроний, «воля Божия нередко ведет на Голгофу»[42]. В письмах, как увещание к терпению страданий, приводится повествование о некоем афонском пустыннике, ставшее впоследствии знаменитым. Истощенный до предела страданиями, он хотел было покинуть пустыню и переменить свой образ жизни. Тогда ему явился во сне Господь, распятый на Кресте, и сказал: «С Креста не сходят, а снимают». И эти слова Господь повторил трижды. И затем видение кончилось[43].

С особым страхом отец Софроний впервые затрагивает сокровенную тему богооставленности, которой он уделил так много внимания в последующих книгах. Когда подвижник утвердится в своей любви к Богу, тогда начинается одно из самых тяжких испытаний: Бог как бы оставляет его. Случается это с наиболее крепкими и твердыми в своей любви к Богу подвижниками: «Слава Богу за все. Однако трудно нам жить. Собственно, по-христиански «жить» невозможно. По-христиански можно только «умирать» тысячью смертей на всякий день[44]. Надо постоянно губить душу свою в мире сем, всегда мертвость Господа Иисуса носить, чтобы и живот Его явился в нас[45]. Получается так, что поскольку мы «живем» в мире сем, постольку «мертвы» в Боге. Но есть еще ужасное состояние богооставленности. Человек уже «не имеет жизни» в этом мире, то есть не может жить этим миром, память об ином Божественном мире влечет его «туда», но, несмотря на это, мрак окружает душу»[46].