Том 3. Собор Парижской Богоматери - Виктор Гюго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Между тем на площади Мобер хватило бы места! — сказал один из школяров, устроившихся на подоконнике.
— Долой ректора, попечителей и экономов! — крикнул Жеан.
— Сегодня вечером следовало бы устроить иллюминацию в Шан-Гальяр из книг Андри, — продолжал другой.
— И сжечь пульты писарей! — крикнул его сосед.
— И трости педелей!
— И плевательницы деканов!
— И буфеты экономов!
— И хлебные лари попечителей!
— И скамеечки ректора!
— Долой! — пропел им в тон Жеан. — Долой Андри, педелей, писарей, медиков, богословов, законников, попечителей, экономов и ректора!
— Да это просто светопреставление! — возмутился Андри, затыкая себе уши.
— А наш ректор легок на помине! Вон он появился на площади! — крикнул один из сидевших на подоконнике.
Все, кто только мог, повернулись к окну.
— Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор Тибо? — спросил Жеан Фролло Мельник. Повиснув на одном из внутренних столбов, он не мог видеть того, что происходило на площади.
— Да, да, — ответили ему остальные, — он самый, ректор Тибо!
Действительно, ректор и все университетские сановники торжественно шествовали по дворцовой площади навстречу послам. Школяры, облепившие подоконник, приветствовали шествие язвительными насмешками и ироническими рукоплесканиями. Ректору, который шел впереди, пришлось выдержать первый залп, и залп этот был жесток.
— Добрый день, господин ректор! Эй! Здравствуйте!
— Каким образом очутился здесь этот старый игрок? Как он расстался со своими костяшками?
— Смотрите, как он трусит на своем муле! А уши у мула короче ректорских!
— Эй! Добрый день, ректор Тибо! Tybalde alea tor[6] Старый дурак! Старый игрок!
— Да хранит вас бог! Ну как, сегодня ночью вам часто выпадало двенадцать очков?
— Поглядите, какая у него серая, испитая и помятая рожа! Это все от страсти к игре и костям!
— Куда это вы трусите, Тибо, Tybalde ad dados, задом к Университету и передом к Городу?
— Он едет снимать квартиру на улице Тиботоде[7], — воскликнул Жеан Мельник.
Вся компания школяров громовыми голосами, бешено аплодируя, повторила этот каламбур:
— Вы едете искать квартиру на улице Тиботоде, не правда ли, господин ректор, партнер дьявола?
Затем наступила очередь прочих университетских сановников.
— Долой педелей! Долой жезлоносцев!
— Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?
— Это Жильбер Сюльи, Gilbertus de Soliaco, казначей Отенского колежа.
— Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запустика ему в рожу!
— Saturnalitias mittimus ecce nuces[8].
— Долой шестерых богословов и белые стихари!
— Как, разве это богословы? А я думал — это шесть белых гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
— Долой медиков!
— Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
— Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы! Ты меня надул! Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве маленькому Асканио Фальцаспада из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.
— Это несправедливо! — закричали школяры. — Долой казначея святой Женевьевы!
— Эй! Иоахим де Ладеор! Эй! Лук Даюиль! Эй! Ламбер Октеман!
— Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!
— И капелланов из Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.
— Seu de pellibus grisis fourratis!
— Эй! Магистры искусств! Вон они, черные мантии! Вон они, красные мантии!
— Получается недурной хвост позади ректора!
— Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем.
— Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
— К черту чернецов!
— Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете? Марию Жифард?
— Она живет на улице Глатиньи.
— Она греет постели смотрителя публичных домов.
— Она выплачивает ему свои четыре денье — qualuor denarios.
— Aut unum bombum.
— Вы хотите сказать — с каждого носа?
— Товарищи! Вон Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!
— Post equitem sedet atra cura[9].
— Смелее, Симон!
— Добрый день, господин попечитель!
— Покойной ночи, госпожа попечительница!
— Экие счастливцы, им все видно, — вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.
Между тем присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье прошептал на ухо придворному меховщику Жилю Лекорню:
— Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.
— Это заметно и по тому, как стала процветать торговля бархатом, ответил меховщик.
Но тут пробило двенадцать.
— А-а! — единым вздохом ответила толпа.
Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица; зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось оглушительное сморканье и кашель; каждый старался приладиться, примоститься, приподняться. Наконец наступила полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены на мраморный стол. Но ничего нового на нем не появилось. Там по-прежнему стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуи. Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фландрских послов. Дверь была все так же закрыта, на возвышении — никого. Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень.
Это было уже слишком!
Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа; никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы возмущения, правда, еще негромкие. «Мистерию! Мистерию!» — раздавался приглушенный ропот. Возбуждение нарастало. Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, веяла над толпой. Жеан Мельник был первым, вызвавшим вспышку молнии.
— Мистерию, и к черту фландрцев! — крикнул он во всю глотку, обвившись, словно змея, вокруг своей капители.
Толпа принялась рукоплескать.
— Мистерию, мистерию! А Фландрию ко всем чертям! — повторила толпа.
— Подать мистерию, и притом немедленно! — продолжал школяр. — А то, пожалуй, придется нам для развлечения и в назидание повесить главного судью.
— Верно! — завопила толпа. — А для начала повесим его стражу!
Поднялся невообразимый шум. Четыре несчастных пристава побледнели и переглянулись. Народ двинулся на них, и им уже чудилось, что под его напором прогибается и подается хрупкая деревянная балюстрада,
