Цена рома - Хантер Томпсон

Казалось, мы провели там лет шесть, когда, наконец, вертухай открыл дверь и кивком вызвал нас наружу. Сала едва передвигал ноги, а мы с Йемоном так устали, что с трудом поддерживали его. Понятия не имел, куда нас вели. Вот так люди исчезают, подумал я. Мы прошли куда-то назад через все здание, по нескольким вестибюлям и наконец вступили в просторный зал суда. Когда нас втолкнули в дверной проем, грязных и взъерошенных, будто самых отъявленных бичей из той камеры, которую мы только что покинули, я напряженно завертел головой, ища хоть одно знакомое лицо.

Зал был набит под завязку, и потребовалось несколько минут, чтобы отыскать в толпе физиономии Моберга и Сэндерсона, мрачно торчавших в углу. Моберг был репортером «Ньюс». Сэндерсон работал на «Аделанте», фирму, нанятую правительством, чтобы попригляднее представлять его образ в Штатах. Я кивнул им, и Моберг поднял сложенные колечком большой и указательный палец.

— Слава Богу, — произнес Сала. — Контакт достигнут.

— Это Сэндерсон там стоит? — спросил Йемон.

— Похоже, он, — ответил я без малейшего представления о том, что это означает.

— А этот мудак что тут делает? — пробормотал Сала.

— Могло быть чертовски хуже, — ответил я. — Нам дьявольски повезло, что хоть кто-то появился.

Почти час прошел прежде, чем вызвали наше дело. Первым выступал главный фараон, и его показания прозвучали на испанском. Сала, понимавший кусочки того, о чем говорилось, все время бормотал:

— Вот сволочь лживая… Утверждает, что мы грозились разнести ресторан, напали на управляющего, убежали, не заплатив, ударили полицейского, Господи Иисусе!..

Затеяли драку, когда нас привезли в участок. Боже, это уже слишком! Нам кранты!

Когда легавый закончил, Йемон потребовал перевести нам показания, но судья его проигнорировал.

Следующим выступал управляющий, потея и возбужденно жестикулируя; голос его срывался на истеричный визг, а он размахивал руками, потрясал кулаками и все время тыкал в нашу сторону, будто мы вырезали всю его семью.

Из его речи мы совершенно ничего не поняли, но ясно было, что все оборачивается против нас. Когда, наконец, выступать подошла наша очередь, Йемон встал и снова потребовал перевести нам все показания.

— Вы же их слышали, — ответил судья на идеальном английском.

Йемон объяснил, что никто из нас не говорит по-испански настолько хорошо, чтобы понять, о чем шла речь.

— Эти люди раньше говорили по-английски, — сказал он, показывая на фараона и управляющего. — Почему же сейчас они не могут?

Судья презрительно ухмыльнулся.

— Вы забываете, где вы находитесь, — сказал он. — Какое право вы имеете приезжать сюда, устраивать бесчинства, да еще требовать потом, чтобы мы говорили на вашем языке?

Я видел, что Йемон теряет терпение и дал Сэндерсону понять: сделай же что-нибудь. В этот момент я и услышал слова Йемона, что он «ожидал бы более справедливого обращения при Батисте.»

На зал суда навалилась мертвая тишина. Судья уставился на Йемона, его глаза засверкали от гнева. Я уже чувствовал, как нам на шею опускается топор.

Тут из глубины зала раздался голос Сэндерсона:

— Ваша Честь, можно мне слово?

Судья вскинул голову:

— Кто вы такой?

— Моя фамилия Сэндерсон. Я работаю в «Аделанте».

К судье быстренько подскочил человек, которого я раньше никогда не видел, и что-то зашептал ему на ухо. Судья кивнул и снова перевел взгляд на Сэндерсона.

— Продолжайте, — сказал он.

Голос Сэндерсона казался неуместным после диких обвинений полицейского и кправляющего.

— Эти люди — американские журналисты, — сказал он. — Один — из «Нью-Йорк Таймс», другой представляет Американскую Ассоциацию Туристических Обозревателей, а третий работает в журнале «Лайф». — Он сделал паузу, и я задал себе вопрос: что хорошего такие штуки нам принесут?

— Возможно, я не прав, — продолжал Сэндерсон, — но мне кажется, что прозвучавшие здесь показания несколько сумбурны, и мне очень не хотелось бы, чтобы результатом их стали какие бы то ни было ненужные затруднения. — — Он взглянул на главного фараона, затем перевел взгляд на судью.

— Господи, — прошептал Йемон. — Надеюсь, он знает, что делает.

Я кивнул, наблюдая за лицом судьи. Последнее замечание Сэндерсона прозвучало тоном определенного предупреждения, и мне в голову пришла мысль, что он, должно быть, пьян. Насколько мне было известно, сюда он заявился прямиком с какой-то вечеринки, где непрерывно квасил чуть ли не с полудня.

— Что ж, мистер Сэндерсон, — ровным голосом произнес судья. — Так что вы предлагаете?

Сэндерсон учтиво улыбнулся.

— Мне кажется, мудрым было бы продолжить слушание этого дела, когда атмосфера чуть-чуть разрядится.

Тот же человек, что нашептывал судье чуть раньше, снова подскочил. Произошел поспешный диалог, потом судья обратился к Сэндерсону:

— Мне ясна ваша точка зрения, — сказал он, — но эти люди вели себя вызывающе: они не уважают наши законы.

Лицо Сэндерсона потемнело.

— Что ж, Ваша Честь, если их дело непременно будет рассматриваться сегодня, я вынужден просить суд сделать перерыв, пока я не свяжусь с Адольфо Киноньесом.

Судья кивнул. Киноньес был поверенным в делах «Ньюс», бывшим сенатором и одним из самых выдающихся людей на острове.

— Я вынужден буду его разбудить, — продолжал Сэндерсон, — поднять сеньора Киноньеса с постели, но дольше выступать здесь в роли адвоката я не готов.

У судейского стола случилось еще одно торопливое совещание. Фамилия Киноньеса, насколько я видел, заставила суд слегка задуматься.

Нас выпустили под залог почти на самой заре, небо уже серело и светлело. Не считая толпы возле полицейского участка, улицы были пусты и спокойны. В гавани на якоре в ожидании утра и буксиров стояло несколько больших сухогрузов. К тому времени, как мы вышли на улицу, показались первые лучи солнца — прохладное розовое зарево на востоке. То, что я почти всю ночь провел в камере и зале суда, сделало это утро одним из прекраснейших в жизни. В нем были покой и яркость, зябкая карибская заря после ночи в мерзкой тюряге. Я рассматривал корабли, море за ними и сходил с ума от того, что свободен и впереди у меня — целый день.

Проспав лишь несколько часов, я проснулся от ужасного крика. Это Сала вскочил, будто ему кошмар привиделся:

— Мудацкое отродье! — орал он. — Моя машина! Стервятники!

После минутного смятения я вспомнил, что мы оставили его машину на дороге возле «Каса Кабронес». А пуэрториканцы по-настоящему интересуются брошенными автомобилями — налетают на них, как голодное зверье и раздирают на части.

Сначала уходят колпаки, затем колеса, за ними бамперы и дверцы, а в конце они утаскивают и корпус — двадцать или тридцать аборигенов, как муравьи, уволакивают его к какому-нибудь старьевщику за десятку янки-долларов, а потом дерутся ножами и бутылочными горлышками за свою долю.

Йемон просыпался медленно, постанывая от боли. На губах у него запеклась кровь.

Он сел на матрасе и уставился на нас.

— Проснись, — сказал я. — Твой мотороллер тоже там.

Сала перекинул ноги через раму продавленной раскладушки:

— Слишком поздно. У них было двадцать четыре часа — Господи, да они за двадцать четыре минуты машину раздеть могут. Повезет, если масляное пятно найдем.

— Пропало? — спросил Йемон. Он по-прежнему таращился на нас, не вполне проснувшись. Я кивнул:

— Возможно.

Неохотно я начал одеваться. Синяки украшали все мое тело, двигаться было больно.

Мы добрели до Плаза-Колон и взяли такси. Я никогда раньше не видел город воскресным утром. Обычно я вставал к полудню и сразу шел к Элу не спеша завтракать. Теперь же улицы были почти пусты. Ни следа от ежедневного хаоса, от визга и рева армии торговцев, расскающих по всему городу на незастрахованных тачках. Набережная была почти пустынна, магазины закрыты, только в церквях, казалось, еще что-то происходит. Мы проехали несколько, и перед каждой тусовались живописные кучки народу — смуглые мужчины и мальчики в свежеотглаженных костюмчиках, цветастые женщины с вуальками, маленькие девочки в беленьких платьицах, тут и там мелькал случайный священник в черной сутане и высокой черной шляпе.

Мы разогнались по длинному шоссе на Кондало. Тут все было по-другому. Церквей нет, по тротуарам бродят толпы туристов в шлепанцах и ярких бермудах. Они вливались и выливались из больших отелей, треща без умолку, читая газеты, волоча за собой пляжные сумки, все в темных очках и ужасно деловые на вид.

Йемон промакнул лицо платком.

— Чуваки, — сказал он. — Если я этот мотороллер потеряю, всё. Господи — оштрафовали, избили, арестовали.

Я кивнул, а Сала ничего не сказал. Он перегибался через плечо шофера, словно надеясь в любую минуту застукать толпу, разбирающую его машину.