Дом на Дворцовой - Владимир Антонов

Продотряд уехал, уступив территорию следующему продотряду. На этот раз из самой Москвы. Эти подчистили остатки! Стало нечем торговать и стало нечего есть. Иван Христофорович ненадолго исчез, прихватив кое что для обмена. Через неделю он вернулся с небольшим запасом муки, сушёного гороха и пшена. А тут и третий продотряд как раз подъехал, чтобы поживиться от голодных в пользу страждущего губернского комиссариата и охраняющих его опричников-чекистов… Мягкий от природы и очень покладистый по наследственному родству Иван Христофорович робко возразил по поводу экспроприации последнего ещё несъеденного. Начальник продотряда отмахнулся от него, как от назойливой мухи, чтобы не бубнил и не путался под ногами. Только в руке у него была не мухобойка, а хорошо заточенная шашка бойца-кавалериста. Ивана Христофоровича в одночасье не стало. Показав Нине в первый раз хамско-похотливую, теперь революция продемонстрировала ей звериную свою сторону. И мир рухнул! Опустошённая потерей близкого человека, она в первые недели после смерти мужа едва осознавала себя, не чувствуя горя и ущербности своей жизни, отныне лишённой всякого смысла.

На похороны из соседнего небольшого городка приехал младший брат Ивана – Гриша, до этого Нине не известный. Хотя нет!.. Что-то Иван рассказывал, но не запомнилось. Испросив разрешения немного пожить в доме Нининого дяди на правах гостя, он, в конечном итоге, остался надолго. Вскоре Гриша привык к дяде, привык к Нине. После того, как она родила дочку, по сути его племянницу, он предложил ей новое замужество. Не испытывая к нему ни любви, ни неприязни, она не долго думая согласилась. Гриша оказался весёлым и каким-то уж совсем беззаботно-безалаберным. Правда, когда их выселили из дома дяди Коли вместе с самим дядей по причине, что дом идеально подходил для того, чтобы разместить в нём Сельсовет вместе с клубом под одной крышей, он был единственным кто не растерялся. Он взял поиск решения жилищной проблемы в свои руки, отвоевав у новой власти небольшой домик, требовавший ремонта, на окраине села. Там они поселились до поры до времени, а на самом деле, на долгие двенадцать лет. Именно в этом доме у них появилась сначала дочь Лариса, писком своим настойчивым и резким оповестившая окружающий мир, что она пришла в него, чтобы выяснить с ним отношения и призвать к порядку. Потом Тамара, чьё предназначение в жизни сведётся, в конце концов, к бестолковой повседневной суете с нелюбимым. А завершила Нинину привычку раз в два года рожать по дочери очаровательная Маришка, как солнышко осветившая полянку, на которую приходили попировать и отдохнуть нуждающиеся в ласке и тепле, в лечении и заботе. Сменив старое жилище на новое жильё, Гриша решил, раз уж так пошло, заодно поменять не совсем подходящую для указанного исторического отрезка времени фамилию Кулаков на какую-нибудь звучную пролетарскую. Действительно, обладатель фамилии Кулаков с середины двадцатых и далее ассоциировался в сознании советских людей с образом врага народа, мироеда и сельского буржуя. А это было небезопасно. Так они стали семьёй Козловых!

До того, как он впервые предстал перед Ниной и его дядей, Гриша уже около года как вернулся с фронта. Там он провёл в общей сложности два с половиной, оттачивая мастерство конной выездки и владения шашкой. Участвуя в боях то победных, а то и вовсе нет. Череда ярких побед и позорных поражений научила его относиться к жизни, как к явлению переменчивому. Где радость сменяется грустью и тоской, любовь – ненавистью. А сама жизнь часто и мгновенно превращается в свою противоположность – смерть! Смерть пугала, заставляя о многом задуматься. Но не настолько, чтобы стать трусом. Так что своего солдатского «Георгия» Гриша добыл в бою, где вволю намазался шашкой. Намазался так и с такой яростью, что подхватив знамя у раненого командира, умудрился увлечь в атаку взвод, за ним роту, а там и весь эскадрон! Этот бой был и навсегда остался главным событием его жизни, а служба в кавалерии привила любовь к лошадям. Привязанность к этим чудным животным, в свою очередь, привела однажды молодого кавалериста в цыганский табор. Удалая выездка, весёлый нрав Гришки пришёлся цыганам по нраву. Он задорно выплясывал и пытался петь цыганские песни, ужасно коверкая слова. Он пел с такой страстью и надрывом, что молодые цыганки плакали от проникновения и внутренней влюблённости в саму суть жизненную, воплотившуюся в Гришке. Он не служил ни белым, ни красным. Всю гражданскую Григорий провёл в таборе, передвигаясь с ним от Смоленска на юг до Волги и южнее вдоль неё к Астрахани. Оттуда через казахские степи на восток в сторону Урала. Потом обратно к Смоленску, но в этот раз через Саратов или Калугу. От Смоленска табор уходил на восьми добротных кибитках, избегая больших дорог и скопления военных людей разноцветных мастей: белой, красной, зелёной и даже чёрной. К чёрной масти относились никем не управляемые бандотряды балтийских матросов-анархистов, которые бессмысленно бродили по бескрайним просторам российских губерний подобно цыганам, размахивая чёрными знамёнами с нанесённой на них надписью «Анархия – мать порядка и правда жизни!». Встреча с ними никому не сулила ничего хорошего, поскольку жизнь человеческая в глазах матросской братвы, подогретой добротным самогоном, стоила не много. Правильнее сказать, – не стоила ничего. А раз так, то отчего не пострелять в сторону проходящего табора с людишками пустыми и никому не нужными, и для общества бесполезными по самой природе своей цыганской. Пашни не сеющими, хлеба не взращивающими, власти никакой с оружием не прислуживающими, но пищу поедающими. Поедание же пищи в голодное время людьми ненужными для новой эпохи – есть преступление. Так думала значительная часть населения, создающая эту эпоху силой оружия и большевистского безобразного беспредела. Те что в тельняшках не были исключением, поскольку сами себя считали основной и решающей движущей силой революционного процесса. Получалось даже весело немного. Цыган бежит, матрос стреляет, цыган кувырком навзничь. Матрос радуется от сознания правильности совершённого поступка и стреляет в другого цыгана для удвоения собственной радости и к удовольствию товарищей. Забавы псевдоанархистов-балтийцев продолжались, как правило, недолго. Встреча с отрядом любого другого цвета заканчивалась полным разгромом бандитов из-за неспособности командиров и непреходящего тяжёлого похмелья личного состава.

Зелёные опасными для табора не были. Зелёные воспринимали цыган иначе, не видя вреда в них более того, чем крестьянин видит в сорной травинке на вспаханном поле, политом его потом. Встреча с ними в худшем случае сулила потерей коня или двух, что было делом поправимым и плёвым для цыган – конокрадов по рождению и глубокому убеждению. Белые же с красными были настолько увлечены борьбой между собой, что не обращали внимания на вечных бродяг, не видя в них ни опасности для себя никакой, ни поддержки. Одни стремились завоевать новый мир, разрушая старый. Другие пытались старый мир сохранить любой ценой и им было не до цыган. Встреча с ними лишь дважды чуть не привела к неприятности, когда молоденький комиссар засомневался в Гришиной принадлежности к вольному сообществу и принял его за дезертира. Выхватив револьвер, он уже собирался превратить Григория в его собственную противоположность – холодную и навсегда неподвижную. Даже без зачтения приговора в связи с военным положением повсюду. Но молодая цыганка повисла у него на руке, сжимающей револьвер, а вторая вытащила из кибитки троих орущих пацанов мал мала меньше, и не успевшее превратиться в камень сердце комсомольца дрогнуло. В другой раз уже казачий разъезд засомневался глядя на его курчавую голову и нос с выраженной горбинкой. Он поначалу причислил Григория к разбросанному по всему свету народу, никогда не прекращающему блуждать и гонимому ото всюду. Но не к цыганскому, а к еврейскому, казачьему сердцу ненавистному и противному изначально и во век. Но и здесь две его защитницы не подвели и замутили казачьему сотнику его усталую от войны голову:

– Да что ты, миленький, где ты здесь иудеев увидел? Мы же все православные как один, как и ты. Только вчера с Гришенькой перед образами молились в селе, что в-о-о-н за тем холмом. Гриша, что ж ты ему крест свой нательный не покажешь, чтоб, наконец, отвязался. А ты, казак удалой, спрячь револьвер свой и слезай с коня. Я тебе погадаю и воды дам напиться. Слезай!

Удача сопутствовала табору и дальше во всё время его кочевья с восемнадцатого и до начала двадцатых годов по степям, лесам и полям погрязшей в гражданской войне России. Однажды, когда кочевники остановились после долгого перехода на отдых на окраине небольшого села недалеко от города Уральска, случилось забавное, как нельзя лучше раскрывающее сущность Гриши. Пока цыгане раскидывали шатры и разводили костёр для приготовления похлёбки на вечер, он пошёл в село, чтобы выменять немного самогону для умиротворения дорожной усталости. Мужиков в селе не оказалось по причине давнишней повальной мобилизации. Так – пара пацанов малых да деды девяностолетние. Но топить по пятницам баню никто не отменял. Сегодня как раз была пятница. Все сельские вдовушки и молодухи парились по-чёрному в бане на берегу пруда. Проходя по селу мимо, Гришка услышал смех и бабье повизгивание. Это его насторожило, как кота мартовского на крыше дома, услышавшего «мяу» соседской кошечки. Потом обрадовало, потому что визг увеличился и стал громче… Инстинкты обострились, и в это же мгновение открылась низкая дверь… Из неё чёрные от сажи выскочили одна за одной несколько селянок и плюхнулись по очереди в пруд, предоставив не верящему в своё нечаянное счастье Григорию возможность беспрепятственно любоваться их прелестями. Плоть взыграла и напряглась. Через несколько мгновений он уже барахтался в пруду раздетый и в свою очередь желанный всеми обездоленными деревенскими бабами… Табор устал ждать и ушёл без него. А Гриша… А что Гриша? Он ещё две недели предавался радостям жизни, беря от неё этот подарок, как должное за голод и пролитую на войне кровь. За опрокинувшую навсегда его мир злобствующую в размах революцию и за неизвестное безрадостное будущее. То, что революция идёт и распространяется самостоятельно без него, Гришу не волновало. Ему не хотелось быть её частью и служить ей ему тоже не хотелось. Позже на вопрос, что он делал, когда вокруг гремели революционные страсти, он обычно отвечал, что революции сочувствовал всегда. Но в связи с болезнью из-за перенесённого ранения, приковавшей его к постели, принять в ней участия так и не смог. «Извините, товарищи, вот справочка». Внешностью он был прямой противоположностью брату. Резкие черты лица, нос с горбинкой, тёмные и немного вьющиеся волосы. Это делало его похожим на цыгана. А к цыганам он тянулся и всегда их любил. Из под волос выглядывали кончики слегка оттопыренных ушей. И улыбка! Белозубая и редко покидающая Гришу. Разве что, когда уж очень хотелось есть.