Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя

– Капитан Максимов, если не ошибаюсь? – сказал он, глядя через лорнет.

Николай извинился, представился и уверил хозяина, что капитан Максимов искренне огорчен, не имея возможности воспользоваться гостеприимством графа де Ламбрефу. Последний был очарован тем, с какой легкостью собеседник изъясняется по-французски, и пригласил его усаживаться поудобнее.

– Да, господин Озарёв! – воскликнул он. – Признаюсь, я бы предпочел принимать вас у себя в обстоятельствах не столь мучительных! Но кто знает, добрались бы вы до Франции, если бы вас не занес сюда ветер войны? Как вам наша бедная страна?

– Не столь изуродована, как наша, – сдержанно ответил собеседник.

– Я не имею в виду материальные потери! – возразил граф. – Но атмосферу… прием…

Будущий постоялец не хотел быть несправедливым:

– Отношение к нам населения очень разное. В целом я ожидал, что оно будет гораздо холоднее.

Господин де Ламбрефу опустил лорнет и возвел глаза к потолку:

– Нация слишком много страдала от бесконечных наполеоновских войн! Есть фанатичные сторонники императора, которые отказываются признать катастрофу, роялисты, требующие немедленного восстановления трона Святого Людовика, а между ними – множество французов, которые просто радуются тому, что смертоубийство закончилось. Для большинства возврат к мирной жизни компенсирует стыд за поражение. Они больше не рассуждают, а просто дышат. Что касается меня, не стану скрывать, всегда оставался приверженцем Бурбонов. Потому и я, и мои друзья были тронуты, когда увидели, что войска союзников входят в Париж с белыми повязками на рукавах – символом французской монархии!

Удивленный этой взволнованной речью, офицер не преминул все же заметить, что белые повязки, которым граф придавал столь большое значение, были лишь знаком, позволяющим отличить своих от чужих. Это огорчило хозяина, он уткнулся носом в жабо. Впрочем, почти сразу опять поднял голову и весело заключил:

– Ну и ладно! Намерения царя нам хорошо известны. Воззвание, которое по его повелению расклеено по городу, свидетельствует о желании вести переговоры лишь с несколькими представителями семейства Бонапарт, об уважении к династии, создавшей Францию. К тому же господин де Талейран уже созвал Сенат, чтобы сформировать временное правительство. Бонапарт выйдет через одну дверь, Людовик XVIII войдет через другую…

Николай мало что смыслил во французской политике и слушал графа со скукой. Подобное доктринерское возбуждение казалось ему в высшей степени ничтожным рядом с трагическим величием сражений. Единственное, что по-настоящему имеет значение, – изгнание наполеоновских войск из России и триумфальный вход Александра I в Париж. А французы пусть сами разбираются между собой. Будто угадав его мысли, де Ламбрефу неожиданно сменил тему разговора:

– Вы попали в дом, где царит запустение, дорогой господин Озарёв. Опасаясь боев на улицах Парижа, я отправил жену и дочь в Лимож. Если Бонапарт будет вести себя тихо, они скоро вернутся. Но я все болтаю, а вам наверняка не терпится устроиться. Не будет ли вам угодно последовать за мной?

Комната, предназначенная русскому офицеру, располагалась на первом этаже. Стены ее были обиты тканью серо-голубого цвета, над постелью возвышался желтый балдахин, который поддерживали две подпорки из красного дерева. Напротив входной двери была еще одна, выходившая в густой зеленый сад позади дома. Пока он восхищался своим новым местом обитания, прибежал запыхавшийся, обезумевший лакей и сообщил, что швейцар ведет дискуссию с невесть откуда взявшимся человеком, который говорит на тарабарском языке и угрожает переломать все вокруг, если его немедленно не проведут к поручику Озарёву. Взволнованный, тот последовал за слугой и обнаружил рядом со швейцаром, несколько театрально преграждавшим дорогу неизвестному, Антипа – зверский взгляд, прядь волос на лбу, сжатые кулаки.

– Ох! Ваша светлость! – завопил малый осипшим голосом, завидев своего барина. – Скажите этой французской собаке, пусть убирается в свою будку!

– Но когда ты успел прийти? Откуда у тебя мой адрес?

– Прошлую ночь мы оставались в полях, а сегодня на заре всех подняли и повели в казарму Вавилон. Там капитан Максимов сказал мне, где вы… – неистово жестикулируя, объяснял он.

Николай с грустью взирал на его плачевный вид: если военные в русской армии одеты были хорошо, ординарцы напяливали на себя что ни попадя. Наряд Антипа выделялся и на этом фоне: на рыжие волосы он нацепил вылинявшую желтую фуражку, тулья которой сжалась гармошкой, на худых плечах болтался чересчур просторный голубой мундир, снятый, конечно, с убитого французского гренадера, ноги утопали в огромных форейторских сапогах. Экстравагантность костюма искупало предписанное начальством дополнение – на рукаве красовался прекрасный белый шарф. Рядом на земле стояла клетка с двумя курицами, возле нее валялась связка из трех медных кастрюль, из кучи тряпья выглядывало горлышко бутылки. Несомненно, все это было прихвачено на одной из ферм по дороге. Гостю было стыдно перед графом, который наблюдал за происходившим, лукаво улыбаясь.

– А сколько пришлось оставить в казарме, – сказал, подмигнув, Антип. – Поймите, барин, все за раз невозможно…

– Вор, – процедил тот сквозь зубы.

– Не ворует только Христос, да и то потому, что руки у него прибиты!

– И ты смеешь богохульствовать?

– Да если бы я даже захотел расстаться с этими вещами, кто знает, кому их вернуть!

– Что ж, отнеси в казарму, отдай кому-нибудь. И постарайся одеться прилично!

– Сделаю все, что смогу, ваша светлость. Но поймите, дело не в желании, а в средствах. Мы будем жить здесь?

– Да.

– Дом красивый!

– Лишний повод жить в нем достойно. Если услышу малейшую жалобу на тебя, отошлю, отдам в солдаты, прикажу забить насмерть! Понял? А теперь иди, найди мои вещи!

Когда Антип ушел, Николаю пришлось извиниться перед господином де Ламбрефу за его скверные манеры, которые, казалось, не произвели на графа особого впечатления. Напротив, швейцару было приказано считать его неотъемлемой частью населения дома. Квартирант получил разрешение обедать у себя в комнате – еду ему будет приносить его ординарец. Впрочем, этим вечером хозяин рассчитывал видеть гостя за своим столом:

– Придут несколько друзей, вам будет интересно с ними познакомиться. Мы ужинаем в шесть. Жду вас.

Озарёв догадался, что граф хочет представить его приятелям в качестве диковинного зверя. Репутация французов не располагала к благодушию, он опасался показаться неотесанным профессиональным французским острословам и насмешникам – в Петербурге ему не удалось выйти в свет. Но, одолев застенчивость, принял приглашение.

После полудня офицер был в казарме, где полк приводил себя в порядок: чистили одежду, снаряжение, оружие, пересчитывали пуговицы и патроны – намечался смотр. Антип тем временем отнес в особняк на улицу Гренель вещи барина, который вернулся туда к половине шестого. Он успевал только поправить мундир, перед тем как выйти к столу.

При его появлении гости выказали вежливый интерес. В их числе были граф и графиня де Мальфер-Жуэ, оба лет шестидесяти, подагрик-банкир господин Нуай, его сын с вытянутым лицом, хорошенькая молодая женщина – блондинка с голубыми глазами и мушкой над верхней губой, ее муж (годящийся скорее в отцы) – пузатый барон де Шарлаз, двое подростков, чьи кукольные личики застряли в высоких белых воротничках. Николай вскоре чувствовал себя совершенно в своей тарелке, единственное, о чем сожалел, – не мог проникнуть во все тонкости разговора, во время которого то и дело произносились одни и те же имена: Талейран, Коленкур, граф д’Артуа, Нессельроде, Мармон, Бертье, Бонапарт, Мария-Луиза, Меттерних… Сидящих за столом интересовало, что будет делать укрывшийся в Фонтенбло Наполеон: отречется, что, говорят, советуют ему его маршалы, или, влекомый гордыней, через несколько дней объявит войну, – затея, заранее обреченная на провал. В том, что касается будущего Франции, мнения разделились: некоторые, господин де Ламбрефу, например, видели спасение исключительно в реставрации Бурбонов, другие, как господин Нуай, предпочитали регентство Марии-Луизы. Один из молодых людей осмелился произнести слова «республиканская конституция». Новичка в этом обществе удивила свобода, с которой каждый из приглашенных высказывал свою точку зрения на столь серьезную проблему. Было ли так и при Наполеоне? Или только падение Империи развязало им язык? Создавалось впечатление, что у каждого гражданина здесь есть все задатки министра, политика – дело каждого. Подобная дискуссия в России была бы невозможна: всемогущество царя исключало любую попытку критики его решений. Нельзя быть русским, не почитая своего государя, но быть французом и желать смены правительства и режима – можно. «По сути, революция, которую они совершили двадцать два года назад, отметила их всех словно первородным грехом, – думал Озарёв. – Теперь вся их жизнь отравлена стремлением вмешиваться в общественные дела. Они погрязли в разногласиях, цинизме, волнениях и болтовне, пролитой крови своего короля – этом страшном преступлении».