Во власти девантара - Бернхард Хеннен

Ярл осторожно подобрался еще немного ближе к пропасти и посмотрел вниз, на фьорд. Колдовское сияние на небе отбрасывало зеленые тени на заснеженный пейзаж. Фирнстайн впал в зимнюю спячку. На дорогах не было ни людей, ни животных. Из дымоходов под коньками крыши вился белый дымок, который трепали порывы ветра и уносили в сторону фьорда. Наверняка Фрейя сидит у очага и вслушивается в ночь, ждет сигнала, который возвестит о том, что они возвращаются с охоты.

Как жаль, что рог сломан! Отсюда, сверху, его звук донесся бы до деревни. В какую жестокую игру играют боги с ним и его людьми! Наверное, смотрят на него и смеются?

Мандред услышал негромкое постукивание. Устало обернулся на звук. Человек-кабан стоял на противоположной стороне каменного круга. Вот он медленно стал обходить его. Неужели тоже не решается ступить меж стоящих камней?

Мандред пополз прочь от края. Жизнь его была кончена, он это знал. Но если у него есть выбор, то пусть лучше его убьет холод, чем он станет поживой для чудовища.

Стук копыт участился. Ну, еще, последнее усилие! У Мандреда получилось. Он лежал в заклятом круге.

Тело его охватила свинцовая усталость. С каждым вздохом ледяной мороз обжигал горло. Ярл устало прислонился к одному из камней. Порывистый ветер трепал его заледеневшую одежду. Пояс, завязанный на бедре, ослаб, и кровь проступала через шерстяную ткань.

Мандред принялся негромко молиться богам. Фирну, повелителю зимы. Норгримму, повелителю битв, Найде, наезднице облаков, повелевавшей двадцатью тремя ветрами, и Луту, Ткачу, ткущему из нитей судеб людей драгоценный ковер для стен Златых Чертогов, в которых боги пировали с самыми храбрыми из павших воинов.

Глаза Мандреда закрылись. Он уснет… долгим сном… Свое место в Чертогах Героев он потерял. Надо было умереть вместе с товарищами. Он трус! Гудлейф, Рагнар и Асмунд — никто из них не бежал. И то, что поленница упала с утеса, это кара богов.

Ты прав, Мандред Торгридсон. Того, кто трусит, перестают защищать боги, — прозвучал голос в его голове.

«Это смерть? — спросил себя Мандред. — Всего лишь голос?»

Больше, чем голос! Посмотри на меня!

Ярл с трудом открыл глаза. В лицо ему ударило теплое дыхание. Он разглядел большие глаза, синие, как небо в конце лета, когда на небосводе стоят одновременно луна и солнце. То были глаза человека-кабана! Бестия была рядом, сразу за пределами каменного круга, сидела на корточках. Из окровавленного рта текла слюна. На одном из длинных клыков еще болтались волокна плоти.

Того, кто трусит, перестают защищать боги, — снова прозвучал далекий голос. — Теперь тебя могут забрать другие.

Человек-кабан выпрямился в полный рост. Его губы дрогнули. Можно было даже подумать, что он улыбается. Затем он отвернулся. Обошел каменный круг и вскоре скрылся из виду.

Мандред запрокинул голову. Призрачное колдовское сияние еще мерцало на небе. Другие? И вот его уже охватила тьма. Неужели веки закрылись, а он даже не заметил? Поспать… хоть немного. Темнота была почти манящей. Она обещала покой.

Любовная игра

Нороэлль сидела в тени двух лип и слушала игру флейты Фародина и пение Нурамона. Ей почти казалось, что оба поклонника обновляют ее чувства. Она рассеянно наблюдала за игрой света и тени в листве высоко над головой. Взгляд волшебницы скользнул к источнику, находившемуся как раз за границей тени. В воде играли блики солнечного света. Она наклонилась, опустила туда руку и почувствовала, как та покрылась мурашками от живущего в воде волшебства.

Она проводила взглядом воду, убегавшую в небольшое озерцо. Солнечные лучи пронизывали его до самого дна, заставляя вспыхивать яркими красками драгоценные камни, которые заботливо уложила там когда-то сама Нороэлль. Они впитали в себя волшебство источника. Несвязанная магия текла вместе с водой из озера в ручей и уносилась прочь. Снаружи волшебством воды питались лужайки. А ночью луговые феи покидали свои цветы и встречались, чтобы вместе полетать в свете звезд, воспевая красоту Альвенмарка.

Лужайки оделись в цветущие весенние платьица. Мягкий ветерок принес Нороэлль сложный аромат трав и цветов; под деревьями он смешался с мягким запахом липы. Над головой эльфийки шелестела листва, сплетаясь с пением птиц и плеском родниковой воды, подчеркивая звучание песни Фародина и Нурамона.

В то время как Фародину удалось сплести при помощи флейты тонкий узор из звуков, сочетавший в себе все эмоции, порождаемые этим местом, Нурамон возвышал голос над волшебным великолепием и выдумывал слова, от которых Нороэлль чувствовала себя альвом. Она с любовью смотрела на Нурамона, сидевшего на плоском камне у воды, а затем снова на Фародина, прислонившегося к стволу большей из двух лип.

Лицо Фародина было лицом эльфийского князя из древних песен, благородная красота которого была подобна блеску альвов. Липово-зеленые глаза оживляли красоту этого лица, белокурые волосы — мягко обрамляли. На нем была одежда миннезингера, и все — рубаха, брюки, плащ, шейный платок — было сшито из тончайшего красного шелка фей. Только ботинки его были из мягкой кожи гельгерока. Нороэлль посмотрела на его пальцы, плясавшие на флейте. Она готова была целый день наблюдать за их игрой…

И если Фародин воплощал в себе идеального мужчину-эльфа, в отношении Нурамона этого сказать было нельзя. Придворные дамы часто насмехались над его внешностью только затем, чтобы украдкой перешептываться о его особенной красоте. У Нурамона были светло-карие глаза и каштановые волосы, непослушно струившиеся по плечам. В своей одежде песочного цвета он хотя и не походил на миннезингера, но тем не менее представлял собой приятное для глаз зрелище. Вместо шелка он выбрал шерстяные ткани, которые были гораздо менее дорогими, но настолько прочными и мягкими, что, глядя на рубаху и плащ цвета лесной подстилки, Нороэлль хотелось подойти к Нурамону и положить голову ему на грудь. Даже его невысокие сапоги, сшитые из мягкой кожи гельгерока землистого цвета, вызывали у Нороэлль желание коснуться их. Выражение лица Нурамона было таким же изменчивым, как и его голос, которому были подвластны все формы пения и который придавал каждому оттенку чувств подходящее звучание. А его карие глаза говорили о тоске и меланхолии…

Фародин и Нурамон были разными, однако каждый производил впечатление. Оба были совершенны, подобно тому, как свет дня так же прелестен, как и темнота ночи, или лето и зима, весна и осень. Нороэлль не хотела ничего этого знать, и сравнение внешности обоих ни на шаг не приближало ее к выбору в пользу одного из них.