Нас кто-то предает - Геннадий Головин

Ствол был уже почти перепилен. Тимур взобрался на дерево, подпрыгнул, раздался треск.

— Гляди-ка, Тим!

В древесине торчал кусочек белого металла.

— Пуля?

— Нет. Наконечник стрелы вроде.

— Видишь? — Мать перекрестилась. — Крест. Тимур выковырял наконечник, разглядывал на ладони.

— Думала, сказки рассказывают. Это, Тимоня, в старину, чтобы оборотня убить, серебряной стрелой били. С крестом.

Тимур рассматривал наконечник боязливо и уважительно.

В сарае, где у брата было что-то вроде мастерской, Тимур зажал наконечник в тисочки, закрепил в электродрели самое тонкое сверло, стал сверлить…

Посмотрел в дырочку на свет. Побежал в комнату матери за нитками.

Стоя перед зеркалом, надев на себя рукотворный этот медальон, большое удовольствие получал от созерцания себя. То ненароком распахивал, то запахивал рубаху, то удлинял, то укорачивал нитку…

Однако, нужно заметить, не совсем обычно чувствовал себя при этом: его кидало то в озноб, то в жар, то звон некий начинал звучать, как перед обмороком, то словно бы гул отдаленный…

Внезапно он расширил глаза в испуганном изумлении: в зеркале был он, Тимур Далматов, несомненно, но вот фон был совершенно незнакомый! Какая-то мрачная анфилада залов, факелы, коптящие на стенах, средневековая древняя кладка стен…

Он быстрым движением обернулся.

За спиной все было по-прежнему: залитая осенним южным солнцем терраса, яркое синее небо за зеленью виноградных листьев.

Вновь глянул в зеркало — из тьмы, которая простиралась в зеркале, не сразу, а как бы помедлив, опять стали возникать очертания древнего какого-то зала, узкие высокие окна, мрачно чадящие факелы на стенах.

Он сжал медальон и осторожно стал отворачиваться от зеркала.

Теперь древневековая зала эта лежала перед ним наяву.

В зеркале же, оставшемся у него за спиной, осталось отражение залитой южным осенним солнцем террасы.

Вначале он двигался осторожно и настороженно, Как кошка в незнакомом месте.

Затем пообвыкся, стал оглядываться непринужденнее.

Дабы убедиться, что все это не сон, поколупал кладку стены, понюхал зачем-то… «Для чистоты эксперимента» сунул палец в огонь факела — тотчас аж зашипел от боли!

Гулкие лязги раздавались вокруг, в недалеких каких-то коридорах. Казалось, кто-то, обутый в железо, торопливо пробегает то и дело по каменным звонким полам.

Но он пока никого не видел. Пустые, слегка даже туманные коридоры, переходы и залы открывались его взору.

Вдруг с улицы ударила хриплая варварская музыка!

Тимур бросился к окну, высунулся.

Колоннада дугой уходила куда-то вправо, и было видно часть каменного амфитеатра, уже почти заполненного публикой.

Публика одета была просто, даже бедно — в грубые холщовые туники, перепоясанные вервием.

В поисках места, с которого можно будет наблюдать весь амфитеатр, Тимур пошел по коридору, заглядывая в каждое окно, и вскоре обнаружил что-то вроде балкона, густо оплетенного вьющейся зеленью. Вход на балкон был отделен от коридора пыльным алым бархатом.

Видно стало арену. Там, судя по всему, готовилось какое-то представление. Полуголые служители устанавливали по периметру кованые решетки.

Балкон, на котором затаился мальчик, располагался совсем рядом с ложей — их разделяла лишь густо вьющаяся зелень. В ложе был кто-то несомненно важный — люди, сидящие вокруг арены, озирались в сторону ложи с выражением лиц подобострастным.

В ложе шел неспешный разговор.

— …так и передай любимейшему из любимых. Десебр, брат его, счастлив в пустынном, жарком, вонючем и грязном Перхлонесе!

Тимур раздвинул зелень. Говорил желчного вида обрюзглый старик со стальной простенькой короной на плешивой голове.

— Что еще просил передать любимейший из любимых? В пергаменте, который ты привез, слишком мало оскорбительного для меня. Это совсем не похоже на брата моего Септебра — любимейшего брата… изо всех погубленных им братьев моих…

— Вот почему я люблю приезжать в твой пустынный, жаркий, вонючий, грязный Перхлонес, — сказал собеседник, — здесь услышишь речи, которые вовек не услышишь, даже во сне, в солнцеподобной Фаларии.

— На сколько же кошельков потяжелеет твоя казна, славный из славных, когда ты донесешь слова мои до ушей Сёптебра?

— Не обижай меня, чтимый из чтимых. Я грешен, но страсть доносительства чужда мне.

— Так я тебе и поверил! — очень искренно рассмеялся Десебр. — Ну так что же велел передать на словах Септебр, подлейший из подлых?

Посланец заговорил быстро и гладко, будто по писаному:

— Минуло пять лет, как решением консулата отправлен Десебр в Перхлонес, дабы огнем и мечом, словом и златом, медом и ядом установить тишину и мир в этой земле. Пять лет минуло, но нет тишины в Перхлонесе. Торговцы не посылают сюда свои корабли. Земледельцы, которые польстились на даровые земли, уже через месяц бегут назад, теряя сандалии и разнося по всей Фаларии слухи о кровавом ужасе жизни в Перхлонесе. Брат Десебр верен себе. Он не отягощает свой разум мыслями о мире с перхлонесцами. Из всех запахов благовонной той земли он, как и прежде, предпочитает запах крови…

— Довольно, славный из славных, — неожиданно кротко произнес Десебр. — Я знаю, что хотел сказать брат мой.

— Они вызывают тебя в Фаларию, дабы ты отчитался перед консулатом… — торопливо докончил посланец.

— Довольно, я сказал! — оборвал Десебр. — В Перхлонесе воцарится тишина. И я очень скоро появлюсь перед консулатом. Но не один, славный из славных! За мной будет отборная сотня сотен верных мне перхлонесцев! Это будет. Так и скажи.

— Я боюсь, когда мне доверяют такие слова. После них не удивишься, обнаружив в кубке вина привкус цикуты.

— Можешь передавать это Септебру. Можешь не передавать. Мое решение твердо, а Фалария — в трех морских переходах отсюда. Септебр будет кататься, как женщина, по земле от злости: «Зачем я поручил Перхлонес Десебру?» Ха-ха-ха!

— Я верю, что будет так. И я хочу, чтобы ты верил мне, моей преданности…

— Я не верю тебе, — грубо, жестко и просто сказал Десебр. — Нельзя верить человеку, который пережил трех «любимейших из любимых». Пей вино — мой раб не подсыплет в него яду. Отправляйся в свою Фаларию, доложи брату, что сумел выведать от меня, — у тебя будет на пять кошельков больше… Но разве ты не посмотришь со мной поединок? Клянусь, такого ты не видывал никогда! Хоть и пережил трех «любимейших из любимых».

— Разумеется, я посмотрю, чтимый из чтимых. Но меня одолевает горечь от сказанного тобой. Даже и пять лет назад…

— Хватит о деле! — грубо оборвал Десебр. — Ты утомил меня! — И трижды ударил в ладоши.

Безотрывно глядевший в ложу распорядитель поединка тотчас дал сигнал в огромный бронзовый гонг. Захрипела музыка.

Взлетели вверх решетки, прикрывавшие выход на арену из двух подземных тоннелей.

На песок, хрипя и рыча, выскочили два зверя. Точнее бы сказать, что это были звероподобные люди: дико обросшие, с непомерно длинными руками и полусогнутыми ногами. Они одинаково хорошо передвигались и на четвереньках, и поднявшись в рост. Впрочем, на четвереньках им, кажется, было удобнее. Пальцы передних лап были устрашающе оснащены острейшими стальными когтями. Слюна капала из слабоумно оскаленных ртов: зубы были неестественно длинны и кривы.

— Что это?! — в ужасе воскликнул посланец Септебра.

— О! Мой верховный лекарь Атилла Лавениус — большой весельчак и великий ученый. Он, правда, не в силах вылечить меня от болей в суставах, зато несказанно радует, выращивая из здешних мальчиков вот таких вот дивных зверушек.

Посланец Септебра смотрел на арену. На арене уже окровавленные, гонялись друг за другом зверочеловеки. Толпа визжала от восторга.

Посланец смотрел, и все более безнадежной была тоска в его взоре.

Тимур смотрел на арену с отвращением и ужасом.

Наконец одному из зверочеловеков не удалось увернуться. Противник тотчас впился ему в горло зубами. Зафонтанировала кровь. Люди на скамьях амфитеатра взбесились от восторга. Женщины визжали в сладостной истерике.

Победитель припал к горлу побежденного, упиваясь победой.

Вышел распорядитель. Заиграл на дудочке простенькую песенку — зверочеловек послушно оторвался от убитого и покорно заковылял вслед за дудочкой.

— Этих воинов ты поведешь на Фаларию?

— И этих тоже! — с удовольствием рассмеялся Десебр, — Они, несомненно, придутся по вкусу любимейшему из любимых. И наоборот!

— Если я когда-нибудь лишусь твоего расположения, не прибегай, прошу тебя, к помощи этих…

— Никогда не будет этого, славный из славных! Ты знаешь это лучше меня, не так ли?

— Да, — горько усмехнулся посланец. — Я знаю это лучше многих.