Реквием по выдающемуся таланту - Лайош Мештерхази

До этого дня я и не подозревал обо всем этом, для меня город был уютным, привычным, воплощением постоянства, вечности. Я бывал уже в Вене, Брюсселе, Антверпене и, конечно, видел много открыток с изображением других городов. Кое-чему я там завидовал: чаще всего какому-нибудь знаменитому сооружению или тому, что эти города больше Будапешта. Но я всегда охотно верил, что Будапешт – жемчужина Дуная, что это один из красивейших городов мира, подлинно европейская столица. Впервые я услышал, что жемчужина Дуная – «с точки зрения архитектуры трагикомическое недоразумение» и что «те несколько великих архитекторов, которые здесь когда-то работали, бросали перлы в грязь». Мне только непонятно было, как может он говорить все это совершенно спокойно, как он вообще может жить, понимая это; у меня же сердце бешено колотилось и даже, кажется, поднималась температура.

Мы прощались у статуи наместника Йожефа.[9]

– Видишь: «отцу нашему», «благодетелю города»… Правильно, он много для города сделал и не лишен был вкуса. Но какой же памятник надо будет воздвигнуть тому, кто действительно превратит Будапешт в современный город! Венгерскому Османну!

Нетрудно понять, почему после этой прогулки я не очень стремился встречаться с Отто Сучеком; такая дружба довольно обременительна; скажу больше: само существование таких людей для современников – словно тайный нарыв на совести. В пятнадцать лет у тебя и без того на душе несладко. Выясняется, что все на свете уже открыто: и Америка, и Южный полюс, и воздухоплавание. Приходится привыкать к мысли, что история вся в прошлом и из тебя не выйдет уже ни Петефи, ни Эдисона; а в один прекрасный день ты узнаешь, что и людоеды уже вывелись, так что порядочному человеку нельзя даже мученическую смерть принять за истинную веру. Ну, конечно, кое-что еще остается: лекарство от рака, вечный двигатель; ты чистосердечно веришь, что со временем что-нибудь, может, еще и подвернется. Со временем. А пока можно позволить себе проболтаться целый день: все равно завтра на уроках не будут спрашивать. До «великих дел» время еще есть, ведь впереди вся жизнь. Да что жизнь, когда даже учебный год бесконечно, безнадежно долог… И тут появляется приятель, сверстник, всего лишь на несколько месяцев старше тебя. Умный, уверенный, все знающий. И после того, как тебя расхваливал учитель венгерского языка, сказав, что ты будешь новым Иштваном Загоном,[10] этот твой сверстник берет и все перечеркивает одной-единственной фразой: «Стиль – это человек».

Мы не искали его дружбы, да и его не влекло к нам. Давно уж не принимал он участия в наших играх; если и появлялся среди нас, то с книгой, и снисходительно-добродушно взирал, как мы порой опускались даже до «палочек-выручалочек». Иногда казалось, он не прочь присоединиться к нам; но стоило его позвать, вспоминал о каком-нибудь неотложном деле. Он явно презирал нас. Реагировать на это можно, скажем, ответным презрением – так и относилось к нему большинство мальчишек нашего поселка, так с удовольствием относился бы к нему и я. Однако к тому времени я уже успел прочесть несколько биографий великих людей и втайне мечтал, чтобы и на мою долю выпал «глумливый смех презренной черни». К Отто Сучеку я не мог уже относиться с «глумливым смехом», но и по отношению к собственной особе вызвать такой смех мне, увы, не удавалось. Я не способен был отказаться от игр, не способен был так же серьезно, вдумчиво воспринимать жизнь, как Отто. Выполнив, что от меня требовалось, я радовался свободе – или тому, что считал свободой. Иногда, примерно раз в полгода, находило на меня вдохновение, я садился и писал какой-нибудь рассказ – и в такие периоды твердо верил, что «наступит время, мир увидит…» Конечно, мечтать легче, чем жить, как Отто, жить, чтобы сверстники высмеивали тебя, считали чуть ли не идиотом. К тому же у меня не совсем чиста была совесть: я подражал то Гардони, то Круди,[11] и потому меня начала преследовать мысль: может быть, я похож на архитекторов того самого Османна? А ведь «стиль – это человек». Я успокаивал себя: мое призвание – совсем другое дело, мне просто-напросто необходимо и участвовать в играх, и ходить с девчонками на каток, вон Эндре Ади даже прелюбодействовал, но когда-нибудь я покажу!.. Однако все было напрасно! Я знал: есть некто, более достойный зависти и подражания, чем я. По-моему, знали это и остальные, те, кто смеялся над ним, дразнил его.

А еще через некоторое время, когда мы не играли больше в прятки в кустах, а чинно гуляли вокруг площади, после вечерней службы, тесной кучкой вслед за стайкой девушек, а иногда уже и парами, – Отто тоже стал появляться среди нас. Каждый вечер в течение часа он прогуливался с Магдой Секей, учительской дочкой. Мы переглядывались и хихикали над ним, над тем, что они всегда вдвоем – в семнадцать-восемнадцать лет это еще не считалось само собой разумеющимся, – над тем, что Отто «втюрился». Хихикали – и завидовали ему, потому что Магда Секей была очень красивой девушкой, пожалуй, самой красивой в поселке. Они были очень разными, Магда с ее черными, как ночь, волосами, красивым изгибом бровей, смуглым креольским лицом, с восточной полновато-стройной фигурой и долговязый, с выгоревшими волосами и белесыми бровями Отто. И все же они очень подходили друг другу. Окружающее существовало для них и не существовало: они здоровались с нами, улыбались, порой к ним кто-нибудь подходил, и они без неприязни, даже охотно принимали его в свой разговор – но долго возле них никто не задерживался, словно какой-то стеклянный колпак отделял их от мира. Мы перешучивались с девушками, разыгрывали друг друга; они же всегда разговаривали на серьезные темы. Когда спустя несколько лет Магда Секей тоже подала на архитектурное отделение (поступить в университет помешал ей лишь numerus clausus,[12] и она записалась на курсы чертежников), никто этому не удивился. Странным или удивительным было бы, если бы Магда Секей пошла в учителя или врачи.

Был у архитекторов новой школы журнал – «Материал и ритм». Это было дорогое, прекрасно оформленное издание; тираж его едва ли превышал две сотни. Среди специальной периодики журнал этот был на самом плохом счету: его обвиняли в космополитизме, в симпатиях к коммунистам и прочих грехах. И все-таки напечататься в нем мечтал каждый архитектор. Потому что это означало признание. Отто Сучек, или тогда уже Отто Селени, опубликовал в «Материале и ритме» свою первую статью, называвшуюся «Домики из кубиков и город будущего». Мы были тогда на третьем курсе, среди прочих редких изданий к нам в общежитие поступал и этот журнал; о статье мне рассказали приятели – не подозревая, кстати, что я лично знаком с автором. То есть статья была молодой интеллигенцией «принята». В ней говорилось, что современная архитектура переживает глубокий кризис, находится в конфликте с самою собой. Некоторые ее представители не понимают или сознательно игнорируют сущность своего призвания. Стремясь к оригинальности, они впадают в манерность, в противоестественность, так что в их проектах модерн попадает в смехотворное противоречие с самим назначением архитектуры. Посмотреть хотя бы, как рьяно избегают они стандарта – даже там, где стандарт не только обеспечивает дешевизну и практичность, но и выигрывает с точки зрения эстетики. Проекты их экстравагантны и дороги. По сути дела, они занимаются тем же, чем занимались некогда представители эклектизма или сецессии: то есть, создавая видимость модерна, надувают богатых, но лишенных вкуса заказчиков. Помню пример, приведенный Отто: в одном будайском особняке кухня и кладовая были спроектированы в подвале, в сыром мергеле, хотя места с избытком хватило бы и на первом этаже; спроектировали их так лишь для того, чтобы в доме был кухонный лифт. «В наше время задача архитектора – не оригинальничать, а как раз наоборот: искать возможности широкого введения стандартизации! Будущее, это можно сказать с уверенностью, принадлежит „домостроительным заводам“, которые с помощью индустриальных методов, на конвейере будут производить максимально крупные детали зданий: целые санитарные блоки, целые комнаты или даже комнаты с холлом и балконом. Нелепы опасения, что это приведет к обезличиванию, униформизации архитектуры. Притом разве готика или другие исторические стили – не униформизированное искусство. Вот и нам точно так же предстоит создать свое униформизированное искусство, соответствующее уровню наших технических возможностей. В простейшем игрушечном строительном наборе ребенок получает едва дюжину деталей, но может построить из них сотни моделей, от карусели до подъемного крана. Архитектор должен мыслить так, как мыслили те, кто изобрел строительный набор, а фантазировать так, как фантазирует ребенок!» И в завершение, для вящей убедительности, Отто демонстрировал собственный такой «набор» и его возможности – составленные из типовых элементов проекты различных зданий, от коттеджа на одну семью до небоскреба, и целую панораму улицы. В то время это было не менее ново и захватывающе, чем совсем недавно идея «ленточного дома».