Избранные сочинения. 3. Стихотворения - Владимир Казаков

целует зеркало

но обе непохожи:

и та которая навек остеклянела

и та которую уводит черный франт

огонь кивает

в знак согласия у

за окнами и за небесами

у утомленных звезд

лучами рыб бессонных

и тесно будто у секунды в горле

когда на медные долги

построен полдень

он посылает смысл

не легче чем

смолы тягучий стон

и нет конца двум звукам:

полуразрушенная тень от воздуха

и древняя осока

чуть старше дней

импровизация

стук молотков по крышам был

слышнее молчания по спине. но

и это заглушалось дневным одно

горбым днем. он два куска рав

ной длины дождя ливня говоря по-

исландски. правда там вообще не

говорят. даже усталый рот не мо

жет вымолвить ни ползуба. а у

него давно уже одна рукоять. я

говорит звуком простудил горло

холодом речи. она в ответ: я в

конце жизни вижу цель сегодняш

него бильярда. во время грозы

пахнет елизаветинскими временами

и от архитектуры и от времени и

от Петра. резкий переход от цели

к простуде. надрезал осень а там

облака морщатся от беззвучной

боли

в честь прозы в честь ночной ды

мящейся тишины. дальше белая не

крашенная дорога. по звездам опре

делил век: узкое окно решетка

часть неба. еще проще по числам:

13 босое четырнадцать

пишу а лист становится все бело

снежнее и все одноглазее. Ночь

распахнулась словно вечерняя

смерть над зрачком. вместо запя

тых вместо шпор простая походка

убыстряющаяся к сентябрю.

— вот день вот его первый свинцо

вый признак

— дождь возникнет то здесь то не

там. если вместо шпор запятые то

эти ошибки слишком по-кирасирски

звенят... молчите? налейте-ка мне

вон того ответа

— гм! умноженное на гм!

— вся фраза забинтована. Видны

лишь обугленные

— что? что? в вопросительном кон

це

— сквозь бинт проступила усмешка

в виде запекшегося заглавия да

глаза беззаборные

— за ними придут

— тихо! а то носилки без слов

тихо будто не существует звуков.

вместо лица — другой отнесенный

угол. шаги удаляются в сторону без

начала. названия улиц названия

старинных прогулок. числа сами се

бе смысл и сами себе

конец

1

гадалкой ночи реет,

вокруг звезд летает

и лучи их заплетает,

словно косы дочерей.

смотрят горные уступы

на полет хрустальной ступы,

на поющий путь метлы,

ликом грозны и светлы.

вот дубовый монастырь,

бочек обручи ночные,

ягод кислые листы,

осень — разные чины им.

мха монахи пировали,

люд брусничный валом валит.

в окнах — синяя слюда

зимовавшей стрекозы,

залетающей сюда

волей бабушки-грозы.

комариным голоском

гриб пищит, крутя носком.

бородатая икона

свежевспаханной земли.

над оврагами закона

чудным запахам внемли!

опрокинул бочку — брага

потекла по дну оврага,

и пьянеющим кустам

пчелы двинулись к устам.

звук пчелиного набата,

словно золото во мху.

борода хмельной лопатой

окунулася в уху.

и рыбак кому-то ложкой

деревянной погрозил.

веселящиеся мошки,

в речке плещутся язи.

бочки катятся, другие,

ночи обручи тугие,

и рассвет, как пьяный нищий

выбивает пяткой днище

и дубовых же людей

шапкой кличет веселиться,

но у бедных желудей

унесла молитва лица.

а хмельная позолота

облезает на воротах.

монастырскими кудрями

машет леший или лось?

разной нечисти и дряни

столько за ночь развелось!

в монастырские подвалы

бочки прятали бывало.

звон загадочный монет

и лучины алчной свет,

и монет чеканки той

профиль осени златой.

сторож пьяный не заметил,

кто-то темный, ликом светел,

будто он сошел с иконы,

в складках памяти суконной,

шаг усталый, человечий,

умоляя, тают свечи,

на коленях темнота,

пали истовые тени,

словно жалобы кнута,

словно руки просят денег.

с блеском тайны позабытой

широко глаза открыты,

будто звездный поводырь

в ночь ликующего пенья,

в ночь слепого вдохновенья,

в ночь отчаянья воды.

наяву сверкнул иль снится

терем, брошенный ресницам?

теням грозного суда —

окон синяя слюда.

эти складки возле губ —

это дерево упало,

и темнеют на снегу

ветви скорбно и устало.

угол, грезы паука,

серебро и паутина,

с замирающей лучиной

реет смуглая рука

в перстнях странствия ночного

вдоль зубцов монастыря.

ветра, духа ли печного

сумрак стоны растерял?

его волосы, беззвучно

ниспадавшие на плечи,

заслоняет призрак тучный

свежевыбеленной печи

и взметает шумный ворох

над смирением волос

пожелтевших приговоров

синим шалостям стрекоз.

и качнулись тени враз

на краю бездонных глаз,

как разбуженные девы

пеньем пропасти внизу,

вопрошающие: где мы?

безучастную лозу.

сторож с сонным фонарем,

шапка ветхая на нем,

это даль кладет поклоны,

елей частые кресты,

это знак перстов зеленых

белолицей бересты.

златотканные враги

и ковер с пушистым брюхом

жадно кушали шаги,

скрип ловя персидским ухом.

свечи бросились бежать,

пламя в ужасе теряя

и одеждой задевая

настоятельницу-мать.

по монахини молились,

и молитвы по плечам

рассыпались и струились,

темным золотом звуча.

тяжесть темного узла,

скок упругого козла —

закружились, забодались

круторогие огни,

диких глаз промчались дали —

ниже голову нагни!

осы в заросли густые

тянут струны золотые,

гусли запахов медовых

сказы выплели из кос

синим трауром на вдовах

заколдованных стрекоз.

2

оставляя рясы клочья,

продирался сквозь кусты,

потекло вино из бочек

басом темным и густым.

чудо бросило огонь им —

была бочка, стало две!

но еловая погоня

настигающих ветвей

захрустела за спиною,

дышит хвоей тяжело:

ты шутить хотел со мною!

ель надвинула шелом

с переносицею темной

грозно сдвинутых ветвей.

еж свернулся, тайну словно

в прелой празднуя листве.

золотое дремлет око,

и зеленым шлемом лес

зачерпнул воды глубокой

с синим празднеством небес.

строг устав прозрачных вод.

тихий набожный народ,

монастырь озерной были.

сестры-рыбы тихо плыли,

не резвися, не ныряй —

строг устав монастыря.

заискрилися и скрылись,

плеск содеянной вины.

уши раковин раскрылись

слушать струны глубины.

и, с округлым скорбным ртом,

мать-игуменья вздыхала:

сом ли это, или сон

был навеян опахалом?

мать-земля в себя зовет,

тихо дерево течет

и годам кругов зеленых

завершает грустный счет.

и в утихшем птичьем гаме

по воде пошел кругами

звук серебряный и дальний

прозвеневшего луча.

но на дне исповедальни,

в уши раковин шепча

и колыша плавниками

синий занавес воды,

рыбы ждут дремучий камень,

блещут в нитях бороды.

от удара плавников —

две серебряных метели,

и слова, сверкнув, взлетели

стаей вещих пузырьков.

всех утешит он, а бедных

тихой медью одарит.

но пора звонить к обедне!

что же медлят звонари?

голубая колокольня

всколыхнувшихся небес.

звуки золотом окольним

забрели в подводный лес.

за плавник лучи обвили,

звонко в солнце зазвонили,

и причудливые тени

от неверия бород

заметались, полетели,

и ликует серебро.

и чело украсил инок

желтым обручем кувшинок,

не молитва и не сказ,

это — правда синих глаз.

сестры-рыбы льнут к оконцу:

это шелест слышен чей?

сквозь стрекоз пробилось солнце

голубым снопом лучей.

звона блещущие слитки

зарывались тихо в ил,

где полночный страх завил

дом отшельницы-улитки.

где русалкиным ресницам

брошен синий невод сна,

монастырская темница

тишиною поросла.

колыхнулся и поник

рыбы-сторожа плавник.

с связкой звонкою лучей

от темниц и от подвалов,

от подводных светлых залов,

от сокровищниц ночей.

и русалка встрепенулась,

снам прощально улыбнулась.

звон все медленней и глуше,

мудрость раковины — слушать

и сплетать в жемчужный дым

тайны неба и воды.

больше деве не спалось,

стража глаз мигнул и ожил,

так печален и тревожен

был обряд ее волос.

бледный луч уже потух,

каждый волос — это дух,

тихой зеленью блестят,

песнь от темени до пят.

солнце село за лесами,

дымный гребень ей оставив.

над водой гадали звезды,

рой судеб чертили воздух.

дева шепчет: ночи ради!

и протягивает пряди

умоляющих волос.

око сторожа зажглось.

он гремит клешнею рачьей: