В непосредственной близости - Уильям Голдинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что случилось?
— Лоботрясы у нас на корабле, если позволено так выразиться, сэр.
Я чувствовал сильнейшее нерасположение к тому, чтоб начать двигаться, и потрудился лишь приподнять голову и оглядеться, отчего испытал приступ мучительнейшей боли — словно острым кинжалом пронзило. Дальнейшие попытки я оставил и лежал недвижно. Саммерс и капитан Андерсон весьма серьезно беседовали на своем морском наречии. Если бы снасти не были закреплены столь небрежно, если бы они не перекрутились… Ради эксперимента я перевел глаза на офицеров и нашел, что действие это не сопровождалось особой болью. Говорили они вот о чем: мистер Тальбот весьма великодушно помог капитану удержать бык-гордень грота, но получил сильнейший удар шкотом и потерял сознание. Саммерс заявил, что другого от меня и не ожидал. Затем Чарльз попросил дозволения вернуться к своим обязанностям, каковая просьба была удовлетворена. Я решил, что возможно предпринять попытку сесть, и тут капитан произнес:
— Мистер Виллис!
Виллис стоял у покинутого рулевого колеса, которое мягко повертывалось то в одну, то в другую сторону. Я намеревался обратить внимание капитана на столь опасное упущение, но тут по трапу бегом поднялись два матроса и с обеих сторон взялись за штурвал.
— Мистер Виллис!
Обычно Виллису, одному из наших гардемаринов, присуща бледность — но то ли удар по голове повредил моему зрению, то ли Виллис и вовсе сделался светло-зеленым.
— Да отвечайте же, наконец!
Несчастный Виллис сжал губы, потом открыл рот. Колени у него, как я заметил, искали друг у друга поддержки.
— Сэр?
— Вы несли вахту?
— Сэр, он… Мистер… он…
— Про «он» мне все известно, мистер Виллис. Вы несли вахту?
Уста Виллиса исторгли слабое клохтанье. Правая рука капитана Андерсона описала круг, и ладонь с громким шлепком обрушилась на лицо юноши! Тот, казалось, подскочил в воздух, подался в сторону и рухнул.
— Встаньте, сэр, когда я к вам обращаюсь! Видите эти стеньги, вы, сопливый болван? Встать! Вы хотя бы представляете, сколько парусов изорвано в клочья, сколько пеньковых канатов теперь только и годны, что на кранцы? Знайте, сэр, когда у нас снова будет топ бизань-мачты, следующее звание будете выслуживать там!
— Сэр, но мистер…
— Давайте его сюда, Виллис, ясно вам? Хочу, чтоб он предстал передо мной, и МИГОМ!
Не думал я, что одно короткое слово может выражать такой гнев и угрозу. Это был знаменитый рев капитана Андерсона, ужасный звук. Мне стало ясно, что для поддержания своей новой репутаци и героя лучше и дальше лежать спокойно. Я не открывал глаз и только потому услышал разговор, видеть которого никак не мог. Раздались неуверенные шаги, вслед за ними — голос Девереля, одновременно небрежный и испуганный:
— Вот ведь что мальчишка натворил, будь он неладен!
Андерсон отвечал гневно, но негромко, словно не желая, чтобы его подслушали:
— Мистер Деверель, вахта была ваша.
Лейтенант отвечал так же тихо:
— Виллис стоял…
— «Виллис»! Господи, какой вы болван!
— Я не намерен выслушивать такие…
— Нет, вы выслушаете! Есть приказ, запрещающий в открытом море оставлять на вахте гардемарина.
Деверель неожиданно повысил голос до крика:
— Но все так делают! Как еще учить этих юнцов?
— Стало быть, вахтенный офицер может улизнуть в кают — компанию? Как только нас тряхнуло, я поднялся на палубу, и, видит Бог, вас там не было! У вас ноги заплетаются, пьянчуга…
— Я не позволю так себя называть — ни вам и никому другому! Посмотрим, как…
Андерсон повысил голос:
— Лейтенант Деверель! Вы покинули палубу во время вахты, что является преступной небрежностью. Считайте себя под арестом.
— Растак вас, Андерсон, ублюдок чертов!
Наступила пауза, во время которой я не смел даже дышать.
— И еще, мистер Деверель, — пить вам запрещается.
Филлипс и слуга капитана Хоукинс отнесли меня в койку. Я старался сохранять вид настолько бессознательный, насколько позволяло благоразумие. Теперь, рассуждал я, будет военный суд, а мне не хотелось принимать в нем участия, ни как свидетелю, ни в каком-либо ином качестве. Я позволил привести себя в чувство с помощью бренди, затем схватил Филлипса за рукав:
— Филлипс, у меня из спины не течет кровь?
— Насколько я вижу, сэр, нет.
— Какая-то веревка хлестнула меня по голове и плечам, и я потерял сознание. Меня словно распороли до самых костей.
— А! — весьма добродушно сказал он. — Вас хлестнуло концом — у нас это называется «отведать линька». Матросы все до последнего такое испробовали — не по спине, так по корме, уж извините, сэр. Отделаетесь самое большее синяками.
— А что у нас стряслось?
— Когда, сэр?
— Ну как же — сломанные мачты, моя голова!
И Филлипс мне поведал.
«Нам не было ходу». Мне не было ходу, тебе не было ходу, ему не было ходу, никому не было ходу.
Помню, как матушка рассказывала прислуге: «…и когда я услышала, сколько это создание хочет за отрез, пусть даже весьма необычной ткани, я поняла, что ходу мне не будет». Ах, милая матушка! Она позволила мне отправиться на континент во время последнего перемирия с условием, чтобы на корабле я «не подходил слишком близко к ограде»! И что у нас за язык, сколь он разнообразен, сколь прям в своей околичности, сколь часто, хотя и ненамеренно, иносказателен! Я припомнил свои юные годы: неловкие попытки перевести английские стихи на латынь или греческий, необходимость подыскать простое выражение, которое передало бы смысл, вложенный английским поэтом в блестяще затемненные метафоры. Из всех занятий человеческих мы выбрали покорение морей, дабы вновь и вновь черпать отсюда фигуры речи. «Сесть на мель», «отдать концы», «держать нос по ветру», «на всех парусах», «тихая гавань», «сняться с якоря», «меня штормит», «большому кораблю — большое плавание», — Господи, да подобными результатами воздействия на наш язык мореходного ремесла можно заполнить целую книгу! И вот он — источник еще одной метафоры! Нам — нашему кораблю — не было ходу.
Лежа в койке, я представлял себе картину произошедшего. Деверель улизнул вниз — перехватить глоточек — и оставил управлять кораблем полоумного Виллиса. Господь милосердный, когда я об этом подумал, моя голова сызнова затрещала. «Страна едва не понесла тяжкую утрату. Я мог утонуть!» — сказал я себе, пытаясь смотреть на происходящее с усмешкой.
Итак, Виллис стоял на вахте, ветер сменился, налетел шквал, загуляли и вспенились волны, вода невидимыми руками застучала в подветренную скулу. Двое малых, стоявших у рулевого колеса, переводили взгляде компаса на дрожащую шкаторину плохо натянутого грота; они наверняка искали Девереля, но видели только Виллиса, который сам стоял с отвисшей челюстью. Они надеялись на появление кого-то из старших, но никого не было. Рулевые могли бы налечь на штурвал, чтобы выправить судно, но, наверное, побоялись, что паруса не возьмут ветер, и не стали ничего делать — ведь Виллис приказывать опасался; шквал ударил в паруса не с той стороны, они натянулись и намертво застопорили ход. Ветер потащил корабль назад, по-прежнему задувая в паруса с обратной стороны; нас стало кренить, вода полилась через фальшборт, а руль заработал наоборот!
Пока команда исправляла то, что натворили Деверель и Виллис, оставив судно на несколько секунд без внимания, я лежал и дожидался, чтобы в голове у меня перестала стучать кровь, что в конце концов частично и произошло, но лишь тогда, когда настало время ложиться спать. Последнее, о чем я подумал, прежде чем уснуть — какой бесценный жизненный опыт заключается для меня отныне в простой фразе «нет ходу»!
(3)
Против ожидания, улегшись в койку, я был вынужден там и оставаться — не час и не два, но дни и ночи. Саммерс порой приносил мне новости о положении дел. Нас с ужасной неотвратимостью тащило в полосу штиля. Если наша посудина даже с исправным такелажем едва могла маневрировать против ветра, то в теперешнем состоянии она была попросту беспомощна. Теперь мы уже не могли поднять все паруса, как прежде. «В фок-мачте образовалась трещина», — пояснил Саммерс. Уменьшение парусности нивелирует эффект от чистки днища, которую Саммерс сможет произвести, чтобы убрать бахрому из водорослей, облепившую днище по самую ватерлинию. Вот вам происхождение еще одной метафоры — нас «тормозит».
Целых три дня я покидал койку только для отправления самых насущных потребностей. Наконец едва ковыляющий Эдмунд появился на шкафуте. Мы сызнова, как оказалось, попали в жаркую, недвижную и туманную пустыню. Не было видно даже бушприта, а если я и видел верхушки мачт, так лишь потому, что они стали ниже, чем полагается. Саммерс объявил мне, что установка новых стеньг — дело весьма обременительное, требующее как большого количества древесины из корабельных запасов, так и множества рабочих рук. А судно меж тем беспомощно.
