Испытание совести - Хуан Гойтисоло

Эгоизм испанского буржуа можно сравнить по глубине лишь с его почти животным ужасом перед идеями. По его убеждению, думать — это преступление, а философ не слишком отличается от разбойника. Оказавшись перед дилеммой, кого из двоих отпустить, он в конце концов предпочтет Варавву. То, что у истоков левого движении, которое добилось установления Республики, стояли мыслители, внушило буржуа непримиримую ненависть к уму. Ну а худшим из зол кажется ему политика, Он до сих пор как кошмар вспоминает пять лет республиканской власти, когда его права оказались под угрозой, а его ценности осмеивались. Страх, пережитый в революционные дни 1936 года, навсегда остался у капиталистов в крови. В их глазах протестующий поэт и боевик из ФАИ[4] по сути одно и то же. Франкизм позволил выбросить политику на свалку, и эти люди не желают больше слышать о ней. Всяк сиди у себя дома и занимайся своим делом — вот их жизненный идеал. Повернувшись к истории спиной, испанский буржуа любовно растит чудесные цветы кротости и благодушия, украшающие его сад.

Ежегодное мирное вторжение миллионов туристов внесло большие изменения в частную жизнь правящих классов. Если, увидев уровень жизни гостей, наши рабочие пробудились ото сна, то буржуа открыл для себя возможность развлекаться. Еще десять лет назад испанская буржуазия была одной из самых скучных и чопорных в мире. Массовое нашествие европейцев перевернуло ее представления. Распространение в литературе сюжетов о любовных похождениях и пирушках где-нибудь на золотых пляжах Мальорки, Коста-Бравы или Торремолиноса — отнюдь не явление преходящей моды, как полагает кое-кто из критиков. Дело в том значении, которое приобрел для страны туризм, с его неизбежными последствиями. Собравшись нарисовать картину испанской жизни последних лет, мы должны будем учесть воздействие туризма — одновременно благотворное и разлагающее — не только на буржуазию, но и народ.

Примерно до 1955 года огромное большинство испанцев не имело реальной возможности выезда из страны: для путешествия из одного города в другой власти требовали специального разрешения; паспорт[5] был исключительной привилегией счастливого меньшинства. Хорошо организованная пропагандистская кампания настраивала против вредоносного влияния заграницы. Бойкот франкизма в результате Потсдамских соглашений, закрытие французской границы, отзыв послов — все это подогревало естественную ксенофобию консервативных слоев общества, основанную на памяти о славных деяниях Золотого века и о «пагубной» роли Франции и Англии в упадке и гибели нашей империи. Запрещалось употребление иностранных названий в магазинах, кинотеатрах, барах и т. п., а пресса с удовольствием подчеркивала «непреодолимые» различия, якобы существовавшие между Испанией и остальными странами Европы.

Сегодня тот же самый режим, с его способностью приноравливаться к обстоятельствам, существует в значительной мере благодаря финансовой помощи европейцев, от общения с которыми он предостерегал нас всего несколько лет назад. С чисто испанской решительностью, поставив крест на проводившейся им политике «блистательной обособленности», франкистский режим открыл границы для миллиона с лишним испанцев, недовольных условиями жизни в стране, и приспособил свой гигантский пропагандистский аппарат к требованиям и нуждам новой туристской индустрии. И во всем этом, надо признать, отнюдь не было преднамеренного обмана. Когда его принципы вступают в противоречие с действительностью, франкизм неизменно, с обескураживающей легкостью жертвует принципами.

Понемногу, благодаря встречному потоку иностранцев и эмигрантов, изгнанников и туристов, в Испанию и за ее пределы, испанец научился — впервые за свою историю — работать, питаться, путешествовать, смотреть на свои достоинства и недостатки как на товар, перенимать деловитость развитых обществ, смотреть на вещи через призму денег, проституироваться, и все это (один из парадоксов нашей земли, невероятно богатой кровавыми насмешками и свирепыми контрастами) при системе, изначально созданной, чтобы сделать подобное невозможным.[6] Факт, который свидетельствует о жизненной силе испанского народа. Будучи вынужден признать fait accompli,[7] франкизм, естественно, старается извлечь побольше выгоды из ситуации, которой он не предвидел и которая в конечном счете выходит из-под его контроля.

Одновременно с ощущением своей неполноценности, возникающим при знакомстве с туристами, появляется комплекс самодовольства, основанный на размахе и стабильности того же туризма. «Раз иностранцы едут в Испанию, — слышим мы частенько, — что-то тут есть». Это расплывчатое и смутное «что-то» льстит самолюбию и питает широко распространенное в народе чувство, которое можно выразить словами модной несколько лег назад песни: «Такого, как в Испании, конечно, нет нигде». «У европейцев автомобили, — говорит себе Хуан Лопес, — они больше зарабатывают, лучше одеваются, но учиться у них жить нам не приходится». Эта мысль оказывает все бóльшее влияние на определенные слои общества и заставляет опасаться появления «шапкозакидательских» настроений, которые были бы нелепы для страны с годовым доходом на душу населения, едва дотягивающим до скромной цифры в 500 долларов.

Выгода как новая основа человеческих отношений, комплекс неполноценности, подражательство, самодовольство, торговля старинными «добродетелями» — таковы вкратце наиболее яркие проявления описываемого процесса. Те более десяти миллионов туристов, что ежегодно приезжают к нам, вероятно, увозят домой другие впечатления: наши седые «добродетели» сохраняют и будут сохранять свою притягательность. Но реальность оказывается сильнее всех штампов и традиционных представлений: присутствие иностранцев меняет страну, и, если Испания еще не стала Европой, к счастью и к несчастью, она уже не Испания.

Анализируя указанные перемены, необходимо, однако, иметь в виду, что в нашей стране сосуществуют различные хозяйственные уклады; иначе говоря, типичные для индустриального общества явления — развитие банковской системы, экспансия монополий и т. д. — соседствуют с множеством ситуаций и проблем, характерных для отсталых или развивающихся стран. При этом, факторы, действующие в динамичном обществе — торжество расчетливости в человеческих отношениях, анонимность социального давления, эмансипация женщины, конформизм и прочие, — отнюдь не приводят к исчезновению традиционных ценностей общества архаичного. Напротив, влияние этих новых факторов на старые вызывает ряд феноменов — «стремление к образу жизни более развитых обществ при отсутствии необходимой социальной, экономической и культурной базы»,[8] как писал один романист послевоенного времени, — которые политикам, социологам и писателям предстоит детально изучить.

Закрывая глаза на органическую перестройку нашего общества, левые писатели и мыслители сражаются с ветряными мельницами, ткут и распускают беспочвенные теории, словно живут в каком-то нереальном мире. После двадцати с лишним лет оцепенения поезд двинулся, а они остались на перроне, захваченные врасплох. Но отрицать реальность движения или пытаться остановить поезд, уцепившись за последний вагон, бессмысленно. Развитие пошло не по тому пути, какого ожидали в 1950, 1955 или 1959 году, однако это еще не причина, чтобы отрицать очевидное или делать вид, что ничего не происходит. Анализы и политические программы должны соответствовать фактам, а не наоборот. Совершенно очевидно, что перемены влекут за собой чрезвычайно болезненные последствия морального, политического, социального, экономического и даже эстетического характера. Нам, деятелям культуры, должно достать ума и мужества, чтобы встретить их лицом к лицу.

Это особенно нелегко для тех, кто с оружием в руках защищал революцию 1936 года, выбрал путь изгнания и живет в большем или меньшем удалении от действительности родной страны. Дело, которому они отдали свою молодость, энергию и которое, казалось, должно было обозначить поворотный пункт в истории не только Испании, но всей Европы и Латинской Америки, до сих пор слишком живо в их душах, так реально определяя их бытие, что заслоняет сегодняшний — гораздо менее привлекательный — мир, косвенным образом порожденный этим делом. Политическая ситуация, сложившаяся после победы союзников и разгрома фашизма в 1945 году, внушила им надежду, что рано или поздно все вернется на круги своя; их жизнь и деятельность отражают ностальгию по эпохе, в безвозвратность которой они не могут поверить. (Авторы известной биографии Маркса писали о его политических надеждах после крушения революции 1848 года: «Любой, кто в таких обстоятельствах думал бы иначе, не был бы настоящим революционером. Но только плохой революционер долго сохранял бы это состояние духа, вместо того чтобы избавиться от него и увидеть начало нового исторического периода».)