Второе посещение острова - Владимир Файнберг

Константинос,. сдвинув в сторону бумаги, обедал за своим столом и, почему‑то извиняясь, растолковывал мне, что сегодня короткий день – пятница, что он очень просит меня поехать к нему в гости вместе с сотрудниками, что по дороге мы заедем за моей спутницей и её ребёнком.

Я, конечно же, согласился. Тон его уговоров был непривычен, почти умоляющ. Чтобы скрыть замешательство, я спросил, указав на его шрам:

— Откуда это?

Тот беспомощно улыбнулся. Вызвал Пенелопу. И она, убирая со столов тарелки, объяснила, что прошлой зимой Константинос особенно много работал, однажды в феврале пошёл так же после обеда вымыть руки, потерял сознание, рухнул, ударившись подбородком о край умывальника, и оказался в больнице.

Когда она вышла, Константинос поднялся из‑за стола, прикрыл за ней дверь, подсел ко мне на диван и посмотрел на меня так, что я понял – этот грек, иностранец, считает меня своим братом.

— Тяжело дома, – сказал он тихо. – Тяжело возвращаться каждый день. Я сам виноват. Жена и дети знают, что я хочу жениться на Пенелопе. Я их люблю. Но люблю и её.

…Не знаю, поймёшь ли ты меня. Я растерялся.

Пусть я забыл имя его жены, тихой, доброжелательной, несколько бесцветной женщины, имена его детей – красивых, хорошо воспитанных, редкостно скромных для семьи миллионера – мальчика и девочки, но, оказывается, они мне были дороги.

То, что он избирал новой спутницей жизни не какую‑то там соблазнительницу–секретаршу, как бывший Люсин муж, не всемирно известную красотку, как выбрал когда‑то такой же миллионер Онассис вдову убитого президента – Жаклин Кеннеди, свидетельствовало о серьёзности его чувства.

Да и сама Пенелопа ничего, кроме симпатии, у меня не вызывала. Что я мог ему сказать?

Я думал обо всём этом, когда, захватив в отеле Люсю и Гришку с его складной коляской, мы ехали запруженной транспортом шестнадцатикилометровой трассой из Пирея в Афины, где находится вилла Константиноса. Я сидел впереди рядом с ним. Люся с ребёнком на руках томилась сзади возле Галины Михайловны. Где‑то, приотстав в очередной пробке, на второй машине ехали другие сотрудники фирмы.

— Трафик! – время от времени извинялся Константинос. – Трафик!

Пахло бензином, перегретым асфальтом. Мы едва продвигались в дыме и натужном рычании моторов. Лобовые стёкла встречных автомашин жалили глаза отражениями солнца.

Когда при самом въезде в Афины мы застряли в очередной раз, Галина Михайловна и Люся одновременно закурили.

Константинос обернулся. Одуревший от духоты Гришка спал в пропотевшей рубашонке на руках у матери.

— Микро! (Ребёнок) – с укором прикрикнул Константинос. – Ноут смокинг!

Они погасили сигареты.

«А если и у Никоса с Инес за эти девять прошедших лет тоже всё начало распадаться?» – подумалось мне. От одной этой мысли стало тошно. Как ты знаешь, это самые близкие мне люди на острове. А может быть, и на всём свете.

Я уже жалел, что поехал.

— Метро! – с досадой сказал Константинос, когда мы опять надолго застряли в пробке возле какого‑то длинного забора, за которым ворочали шеями подъёмные краны, рычали экскаваторы и бульдозеры. – Делают метро.

Томясь вынужденной остановкой, он повернулся ко мне, спросил:

— А что там, в Москве Юра и Таня? В июне он приезжал отдыхать с другой женщиной. Что‑то нехорошо?

Лучше бы он не спрашивал! Меня словно прорвало. Не знаю как, используя свои скудные запасы английских, греческих и итальянских слов, я с болью, словно о личной трагедии, стал рассказывать обо всём. И о том, как Юра заставил мыть руки…

Уже в самом начале своего рассказа я, что называется, шестым чувством ощутил, что Галина Михайловна внимательно слушает, впитывает каждую подробность.

Но почему‑то не мог остановиться. Понимал, что предаю друга, выбалтываю самое сокровенное, доверенное только мне.

На миг обернулся.

Треугольное лицо Галины Михайловны, обрамлённое жидкими прядями волос, было напряжено, как голова змеи, вытянутой в мою сторону. В губах жалом торчала незажжённая сигарета. Стало ясно: она при первой возможности обо всём доложит Юре. Что разрушит нашу дружбу.

Знала б ты, до чего гадко сделалось у меня на душе.

Константинос, по–моему, просёк ситуацию.

— Люся! Это, там, на горе – Парфенон, – перебил он меня.

Пропустив, наконец, длинную колонну с грохотом выезжавших со стройки метро самосвалов, доверху нагруженных грунтом, мы тронулись дальше, и вскоре свернули в парковую зону, попали в мир зелени, цветов, пальм, белых вилл. И тишины.

Прокатив по аллее цветущих олеандров, подъехали вслед за обогнавшей нас второй автомашиной к неузнаваемо изменившейся вилле Константиноса.

Сотрудники фирмы уже здоровались с встречающей гостей хозяйкой. Пенелопы среди них не было.

В порту

Возле яхт и мимо джаза,возле труб, лебёдок, чаек,возле арии Карузо,возле трапа сухогрузанабережная качает.Мимо солнца, мимо тени,а верней, из солнца в тень,как качели, как смятенье,молодости возвращенье.Остальное – дребедень.Мимо лени всех кофеен,где на солнце старикив белых креслицах стареют,а напротив флаги реют,пароходные дымки.Мимо запахов канатов,мокрых якорных цепей.Я их помню, знал когда‑то…Бело–синий флаг Элладыне уходит из очей.Крабы, ракушки, макрелиброшены в садках на мель.Я прошлялся день без цели.Есть ли в жизни лучше цель?

Глава третья

«Я могла бы всё это тоже иметь, – думала Люся, быстрыми, мелкими шажками обходя обширную гостиную с бокалом коктейля в руках. – Сволочь! Испортил мне жизнь! И кресла такие же хочу – из лакированного бамбука с мягкими золотистыми сиденьями и спинками. И стенку с японскими перламутровыми инкрустациями, а эти абстрактные картины в рамах – дерьмо, я бы нарисовала лучше! Может быть, Константинос сделает мне заказ, что ему стоит… Симпатичный. Повезло же его бабе!»

Я слышал её мысли, хоть и разговаривал с другим человеком –Сашей Папандопулосом. Лишь краем глаза видел мечущуюся среди гостей и мебели одетую в фиолетовый сарафан с узкими бретельками складную фигурку Люси.

Хотя я давно знал об этом своём свойстве, которое всегда открывается неожиданно, несколько раз помотал головой, тем более, что сидел на диване, беседовал с Сашей, тем временем как Гришка, взбодрившийся в прохладе дома, тяжело прыгал у меня на коленях, пытался ухватить то за нос, то за ухо.

— Я был в Москве. Несколько раз. И, откровенно говоря, решил вам не звонить. После того, как получил вашу книгу об острове… – Саша Попандопулос язвительно улыбнулся, явно втравливая меня в спор.

Особенно неприятный своей неожиданностью. Этот грек, который родился и вырос в Москве, прекрасно говорил по–русски, был единственным человеком, по просьбе Константиноса названивавшим ко мне из Афин на остров, чтобы узнать, как я там зимую, о моих нуждах. Прислал настольный итальянский обогреватель с вентилятором. И вот теперь, встретив его здесь, я вдруг наткнулся на такую перемену.

— Саша, вы ждёте, чтобы я спросил, почему не понравилась моя книга? Что ж, спрашиваю, — чтобы хоть как‑то скрыть замешательство, я стал высвобождать своё ухо из Гришкиной ручонки, одновременно увидев, что, разрезая кружащуюся толпу гостей, попивающих коктейли, к нам направляется Константинос.

Саша на миг задумался, и я услышал его мысль: «Сука, ты обосрал мою жизнь», но вслух он поправился:

— Оскорбили всех эмигрантов, – сказал он, сопя, словно раздувая в себе обиду.

— Саша, видит Бог, в моей книге о вас ни слова нет, и потом, я примерял там на себя судьбу эмигранта при, казалось бы, наилучшем варианте богатства, любви и прочих благ, вовсе не собирался никого «обосрать».

Застигнутый врасплох, он озадаченно смотрел на то, как Константинос манит меня с дивана, жестом призывает Люсю, чтобы я смог сдать ей ребёнка с рук на руки.

«Может быть обиделся, что не нашёл в книге ни слова о себе, – подумал я. – Но ведь это же роман, а не отчёт». И всё же мне стало стыдно перед добрым Сашей. Нужно было о нём хотя бы упомянуть.

Но ещё стыдней было пройти вместе с Константиносом мимо его жены, которая показывала в это время нескольким женщинам рисунки своей дочери–подростка, смущённо стоящей рядом.

Хотя обе они приветливо мне улыбнулись, явно приглашая принять участие в обсуждении этих рисунков, я не посмел приблизиться, взглянуть в глаза. Словно это я собирался жениться на другой женщине, разрушать семью.

Константинос подвёл меня к узкой винтовой лестнице, круто уводящей прямо из гостиной наверх, на второй этаж. Только теперь, поднимаясь за ним, я понял, отчего вилла показалась незнакомой – он её надстроил на целый этаж.