Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

Григорий в смущении подступил к ней, виновато провел ладонью по крашеным ее волосам, и Клавдия тогда вдруг повернулась к нему всем телом, обхватила за поясницу, уткнулась мокрым лицом ему в живот и судорожно захлюпала носом, смачивая его майку слезами.

— Да полно тебе, мать, полно… Ты чего это? — прижимая к себе голову жены и все поглаживая влажные ее волосы, забормотал Григорий. Он не был готов к тихому плачу Клавдии и поэтому испытывал сейчас какую-то непонятную вину перед ней и непривычную робость. — Ну, ты не обижайся на меня… Это я так, в общем, про бритье-то тебе ляпнул. Ты не обижайся, мать… Пошутил я, значит.

Ему было горячо и щекотно от Клавдиных слез и голову прижимать неудобно, но отстраниться от жены он вроде бы не смел, хотя и чувствовал, что долго ему в таком положении не выстоять. Наконец Клавдия перестала плакать, затихла под его рукой, а затем сама откачнулась к столу, взглянула снизу на мужа покрасневшими, в слезах, глазами, прерывисто вздохнула и сказала с протяжным всхлипыванием:

— Та-а-ак я ж и не оби-и-ижаюся на тебя, Гришенька… Разве ж я ка-а-аменная? Каждый ведь денечек с утра на части рвусь. Нервов уже никаких не хватает. А тут еще и из-за Генки твоего вся как есть испереживалась…

Григорию снова захотелось притронуться к мягким волосам жены, погладить их легонько, за плечи ее обнять, успокоить, но он сразу же как бы застеснялся этого своего желания и заговорил торопливо, с радостной фальшивинкой и бесшабашной этакой бодрецой:

— А ты плюнь на все, мать! Плюнь!.. Праздник же нынче… Отдохнула бы себе… Ну, не придет Генка сегодня, и хрен с ним! Завтрава заявится… Экая-то беда! Ты плюнь на все, мать! Давай мы с тобой праздновать начнем. Я вот только побегу флаг повешу… А ты, мать, плюнь!..

— Да уж плюну, отец, плюну, — с благодарностью и смущением сказала Клавдия. Она вынула из кармана телогрейки потемневшую на сгибах белую тряпочку, вытряхнула из нее крошки, осторожно промокнула глаза и, подумав, высморкалась. — Флаг-то твой за шкафом… Там он, в чехольчике… Ты вешай его покудова, а потом мы с тобой хотя перехватим чего-нибудь. А то как же не евши с утра?..

— Во-во, мать, давай перехватим… Только ты чаю покрепче завари. Я быстро, — обрадованно сказал Григорий, направляясь в комнату.

Клавдия снова вздохнула, медленно поднялась, сняла телогрейку и, свернув, положила ее на стул.

— Голяком-то по двору не скачи. Не молоденький, оденься. Не дай бог еще застудишься, — совсем уже прояснение улыбаясь, сказала она в открытую дверь.

И Григорий, уловив в голосе жены не озлобление уже, не слезы и жалобу, а тревожную заботливость о нем и доброту, тоже благодарно и по-доброму откликнулся ей из комнаты:

— Оденусь, мать, оденусь! Ты давай там, заваривай! Я — мигом!..

Надевать рубашку Григорий не стал, а прямо на майку натянул колкий, траченный на груди молью шерстяной свитер, облачился в старый спецовочный пиджак с накладными карманами, просторный и обмякший от частой стирки, как пижама, и, достав из-за шкафа навернутый на древко флаг, вышел на улицу.

С заволоченного тучами, по-прежнему непроглядного неба то моросило редким дождичком, а то и вовсе прыскало водяной пыльцой, которая сразу же проникла за широкий воротник свитера, как бы обволакивая тело, поползла в рукава, осела на лице, и он почувствовал себя так, словно вдруг опустили его в невидимую и неосязаемую на ощупь, пропитанную липучей сыростью вату.

Стремянка стояла по другую сторону дома; Григорий перенес лестницу, приставил ее к углу, покачал для верности, чтоб не соскользнула, и полез по ступенькам.

Загодя выструганное древко флага оказалось тонковатым, оно свободно болталось в косо прилаженной под застрехой трубке, и ему снова пришлось спускаться, чтобы затесать колышек и заклинить древко. Укрепив его как следует, Григорий расправил полотнище, которое широко свесилось, заслонило от него подворье. Он поднялся еще на несколько ступенек и уже оттуда, с невеликой своей высоты, как с корабельного мостика, окинул взглядом палисадник, улицу, ближние дома и корявые, со сбитыми в войну верхушками разлапистые липы, что росли напротив дома, подле общежития торгового техникума.

На общежитии и кое-где на домах тоже виднелись неподвижно повисшие флаги, которые представлялись ему издали темными, как из бархата. И может быть, от этого пустынная осенняя улица не приобрела праздничной яркости, а выглядела по-будничному тускло и серо.

Под заборами и по краям придорожных канав черными водорослями путалась свалявшаяся, прибитая заморозками крапива, над которой там и сям одиноко торчали обломанные будылья. На огородах и тропках блеклыми жестяными заплатками лежали мелкие лужицы, отражая в бесцветности своей такое же бесцветное небо.

Казалось, что поселок обезлюдел или не пробудился еще ото сна. И лишь оттуда, где проходило городское шоссе и была остановка автобуса, время от времени доносился глухой, подвывающий моторный гул и шуршащее лопотанье автомобильных шин по мокрому асфальту.

И сколько ни вглядывался Григорий вдоль затянутой моросью улицы, надеясь приметить на ней Генку, ни единой живой души не увидел. Да и то сказать, кому захочется по такой погоде из дому выходить?

Он не заметил, как по ту сторону изгороди, в соседнем дворе, появилась жившая у Капустиных круглый год старуха пенсионерка Лидия Николаевна. То ли двоюродной теткой она приходилась Марии, то ли мужу ее какой-то дальней родственницей, а может, и вообще была чужой, — кто ж там их разберет? — но бездетные Капустины держали старуху, потому что она у них хозяйство вела и цветы в город возила.

— С праздничком тебя, Григорий Петрович! С наступающим, значит, — окликнула его старуха. — А не пособишь ли ты и мне вывесить-то?.. Хозяин наш вчерась уж больно тяжелый приволокся… Едва угомонили к утру… Отлеживается еще… Давай-ка уж заодно и нас причепури, а, Григорий Петрович?..

Старуха с выжидающей улыбкой стояла у изгороди, подхватив свой намотанный на древко беловато-розовый от ветхости флаг наперевес, как пику. Нездоровое, оплывшее лицо ее собралось морщинами, глаза совсем утонули в припухлых веках; и вся она, перевязанная по животу свернутым платком, казалась какой-то водянистой, оплывшей и как бы состоящей сплошь из округлых выпуклостей, мягких бугров, наполненных студенистой колышущейся жижей.

Григорий спустился с лестницы, поздоровался со старухой, прошагал через подворье Капустиных, мимо просторной теплицы, где они цветы свои на продажу выращивали, — хорошую они себе теплицу поставили, новой пленкой обтянули, внутри небольшой котел приспособили и отопление от него провели: хоть и самому в ней зиму зимуй, — принял флаг из вспухших,