Угрюмый грот (с иллюстрациями) - Лемони Сникет

— Как?! — опять загремел капитан. — Ты не знаешь, чья это субмарина?! Знаменитая изобретательница, и представления не имеешь об элементарной истории подводных лодок? Разумеется, это моя лодка! Много лет уже моя! Так точно! Разве вы не слыхали о капитане Уиддершинсе и «Квиквеге»? Никогда не слыхали о Субмарине Ка и её Команде Два? Я сам придумал ей название! С небольшой помощью! Так точно! Я-то думал, Жозефина рассказала вам про «Квиквег»! Все-таки я не один год патрулировал озеро Лакримозе! Бедная Жозефина! Дня не проходит, чтобы я о ней не вспомнил! Так точно! За исключением тех дней, когда забываю вспомнить!

— Нелья? — спросила Солнышко.

— Мне говорили, что я не сразу начну понимать все, что ты говоришь. — Капитан посмотрел вниз, на Солнышко. — Не уверен, что у меня найдётся время изучать ещё один иностранный язык! Так точно! Разве что удастся поступить на ночные курсы!

— Сестра имела в виду, — поспешно вмешалась Вайолет, — что удивляется, откуда вы так много про нас знаете.

— Откуда вообще люди о чем-то узнают? Прочёл, разумеется! Так точно! Я внимательно читаю каждый выпуск «Глубоководных Почтовых Вестей», посылаемых волонтёрами. Правда, в последнее время я их не получаю! Так точно! Поэтому я так рад, что вы неожиданно тут объявились! Так точно! Я чуть в обморок не хлопнулся, когда заглянул в перископ и вдруг увидал прямо перед собой ваши мокрые мордашки! Так точно! Я не сомневался, что это вы и есть, но все равно не колеблясь потребовал у вас пароль! Так точно! Я никогда не колеблюсь! Так точно! Такова моя личная философия!

Капитан остановился на середине коридора и показал на медный прямоугольник на стене. Это была табличка, что означает «металлическая дощечка с выгравированными словами, и такие таблички, как правило, свидетельствуют о том, что на этом месте произошло нечто важное». На верхней части таблички был выгравирован глаз Г. П. В., взирающий сверху на слова «Личная философия капитана». Надпись была сделана громадными буквами, но, чтобы разглядеть слова пониже, Бодлерам пришлось подойти совсем близко.

— «Тот, кто колеблется, — пропал!» — вскричал капитан, тыча в каждое слово толстым пальцем в перчатке.

— «Или та», — добавила Вайолет, показывая на два кое-как нацарапанные слова.

— Их приписала моя падчерица, — пояснил капитан Уиддершинс. — И она права! «Или та!» Однажды я шёл по этому самому проходу и вдруг осознал, что любой может пропасть, если будет колебаться! Скажем, вас преследует гигантский осьминог, а вы на мгновение останавливаетесь, чтобы завязать шнурок на башмаке. И что произойдёт? Все пропало — вот что произойдёт! Так точно! Вот откуда взялась моя личная философия! Я никогда не колеблюсь! Никогда! Так точно! Правда, изредка я тоже колеблюсь! Но стараюсь удержаться! Ибо тот или та, кто колеблется, — пропали! Идём дальше!

И, ни минуты не колеблясь, капитан Уиддершинс круто развернулся и повёл детей по коридору. При каждом шаге его непромокаемые сапоги издавали чавкающий звук, который разносился по всему коридору. У детей немного кружилась голова от беспрерывной трескотни капитана. Они глубоко задумались о его личной философии и начали прикидывать, не следует ли им перенять её. Обзавестись личной философией, это все равно что завести дома ручную мартышку: поначалу это очень увлекательно, но бывают ситуации, когда это не совсем сподручно. «Тот или та, кто колеблется, — пропали» — философия на первый взгляд вполне разумная. Но Бодлерам вспомнились ситуации, когда лучшее, что они могли в тот момент сделать, — это заколебаться. Вайолет радовалась, что однажды заколебалась, когда они с сестрой и братом жили у Тёти Жозефины. Без этого она не успела бы осознать важность мятных лепёшек, лежавших у неё в кармане. Клаус радовался, что на минуту заколебался, когда они прятались в больнице, иначе у него не родилась бы мысль переодеться самому и переодеть Солнышко в белый халат и таким образом, выдав себя за медицинских работников, избавить Вайолет от неуместной операции. А Солнышко радовалась, что помедлила перед палаткой Графа Олафа на Коварной Горе, в результате чего подслушала название последнего безопасного места, которого Бодлеры надеялись достичь. Однако, несмотря на все эти случаи, когда колебания оказали большую помощь, детям не хотелось брать себе в качестве личной философии выражение «Тот или та, кто не колеблется, — пропали», поскольку в любой момент мог появиться гигантский осьминог, особенно пока Бодлеры находились на борту подводной лодки, и было бы чрезвычайно глупо с их стороны колебаться, если бы он за ними погнался. Возможно, рассуждали Бодлеры, самым разумным в качестве личной философии было бы выражение «Иногда тот или та должны колебаться, а иногда не должны». Но это им показалось слишком длинным и невнятным и не годилось для таблички.

— Возможно, если бы в своё время я не заколебался, — продолжал капитан, — «Квиквег» был бы уже отремонтирован! Так точно! Боюсь, подлодка и команда не в лучшей форме. Так точно! Мы подвергались атакам злодеев и пиявок, акул и агентов по продаже недвижимости, пиратов и их подруг, торпед и рассерженного лосося! Так точно! — Капитан остановился перед толстой металлической дверью, повернулся к Бодлерам и вздохнул. — Все: от радиолокационной установки и до моего будильника — в неисправном состоянии! Так точно! Поэтому меня и радует, что ты здесь, Вайолет Бодлер! Нам позарез требуется кто-то разбирающийся в механизмах.

— Посмотрю, что я смогу сделать, — отозвалась Вайолет.

— Пойдём, посмотришь! — И капитан Уиддершинс распахнул дверь.

Бодлеры вошли вслед за ним в огромное помещение, своего рода кают-компанию. Когда капитан говорил, слова его отдавались гулким эхом. Повсюду были трубки — на потолке, на полу, они торчали из стен под разнообразными углами. Между трубками размещалось множество непонятных пультов с кнопками, рычажками и экранчиками, а также мелкими надписями типа: «Опасно!», «Осторожно!» и «Тот или та, кто колеблется, — пропали!» Кое-где поблёскивали зелёные огоньки. В дальнем конце помещения стоял громадный деревянный стол, заваленный книгами, картами и грязной посудой. Стол стоял под огромным иллюминатором (имеется в виду «круглое окошко, через которое Бодлеры увидели мутные воды Порченого Потока»).

— Мы с вами в чреве зверя! — объявил капитан. — Так точно! Здесь сосредоточена вся жизнь на «Квиквеге»! Отсюда мы управляем субмариной, тут едим, тут обсуждаем очередное задание и играем в настольные игры, когда устаём от работы! — Он подошёл к одному из пультов и засунул под него голову. — Фиона! — позвал он. — Вылезай!

Послышалось тихое дребезжание, и из-под пульта на середину кают-компании стремительно что-то выкатилось. В тусклом зеленоватом свете Бодлеры не сразу разглядели, что на небольшой платформе на колёсиках лицом вверх лежит девочка чуть постарше Вайолет. На девочке был такой же, как на капитане Уиддершинсе, непромокаемый комбинезон и тоже с портретом бородатого мужчины на груди. В одной руке она держала фонарик, а в другой клещи. Она улыбнулась и протянула клещи капитану, он помог ей встать с платформы, после чего она надела треугольной формы очки.

— Бодлеры, — сказал капитан, — это моя падчерица Фиона. Фиона, это Вайолет, Клаус и Солнышко Бодлеры.

— Рада познакомиться, — ответила девочка и протянула руку в перчатке сперва Вайолет, потом Клаусу и под конец Солнышку, которая одарила Фиону широкой зубастой улыбкой. — Простите, что не встречала вас наверху. Я пыталась починить телеграфный аппарат, но ремонт электротехники не моя специальность.

— Так точно! — выпалил капитан. — Мы давненько уже не получаем телеграмм, но Фиона в таких аппаратах ничего не смыслит! Вайолет, приступай!

— Вам придётся извинить моего отчима за его манеру говорить. — Фиона обняла его одной рукой. — К ней не сразу привыкнешь, на это потребуется время.

— Некогда привыкать! — отрезал капитан Уиддершинс. — Сейчас не время проявлять пассивность! Тот, кто колеблется, — пропал!

— Или та, — мягко поправила Фиона. — Пойдём, Вайолет, я дам тебе водолазный костюм. Если тебя интересует, кто на нем изображён, то это Герман Мелвилл.

— Один из моих любимых авторов, — вмешался в разговор Клаус. — Мне страшно нравится, как в своей странной, нередко экспериментальной философской прозе он привлекает наше внимание к тяжёлому положению зачастую презираемых людей — бедных моряков или эксплуатируемых подростков.

— Я должна была догадаться, что тебе он нравится, — отозвалась Фиона. — Когда дом Жозефины рухнул в озеро, мы с отчимом успели спасти кое-какие книги из её библиотеки, которые не успели непоправимо промокнуть. Я прочла некоторые из твоих дешифровок. Ты очень проницательный исследователь.