Донос на Сократа - Виталий Шенталинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ни в этих показаниях, да и вообще нигде больше в деле ни о каких преступных деяниях подследственной нет ни единого слова.
Обман Агранова не достиг цели.
— Все это старые приемы, — перебила она его, — их применяли и раньше, при допросах революционеров. А вас, товарищ Агранов, преследовало царское правительство?
— Разумеется…
— А вы тогда выдавали своих близких?..
Протокол допроса уместился в несколько строк:
«Я отрицаю, что какие–либо политические группы заседали у меня на квартире с моего ведома и согласия. Кроме того, отрицаю свою принадлежность к какой–либо политической партии. Отрицаю факт хранения архива Мельгунова и о существовании такого архива ничего не знаю. А. Толстая».
Последняя фраза — об архиве историка и литератора Сергея Мельгунова — раскрывает истинную причину ареста. В деле есть документ, подтверждающий это. За девять дней до ареста Агранов докладывал Дзержинскому:
«Заседания Тактического центра летом 1919 г. несколько раз происходили на квартире А. Л. Толстой, так как она считалась хорошо законспирированной. Есть большие основания предполагать, что на квартире А. Л. Толстой хранится скрываемый Мельгуновым архив Национального центра и Союза Возрождения. Мельгунов и Герасимов (по полученным сведениям) страшно беспокоятся провала А. Л. Толстой»…
В этой же справке Агранов называет источник полученных сведений: это сидевший в одной камере с Мельгуновым и Герасимовым их подельник Виноградский, используемый в качестве «наседки». Он–то и есть тот доносчик, которому Александра Львовна обязана своим арестом.
Первую ночь она провела в одиночке. Когда выключили свет, улеглась на койку и вдруг услышала шорох. Крысы! Они бегали, пищали, пытались вскарабкаться на постель…
Александра Львовна вспоминала потом:
«И вдруг, может быть, потому, что я стояла на коленях, на кровати, как в далеком детстве, помимо воли стали выговариваться знакомые, чудесные слова. «Отче наш», и я стукнулась головой об стену, «иже еси на небесах», опять удар, «да святится…». Крысы дрались, бесчинствовали, нахальничали… Я не обращала на них внимания: «И остави нам долги наши…» Вероятно, я как–то заснула…»
Утром ее перевели в общую камеру. А через два дня — снова допрос у Агранова.
— Не будете отвечать? Ну ничего, посидите у нас еще немного, станете разговорчивее…
Протокол на этот раз гласил:
«Мое предыдущее показание от 29 марта сего года является неправдивым в пункте первом предъявленных мне обвинений. А именно: я показала, что у меня на квартире никогда не происходили заседания Тактического центра. Заявляю, что у меня на квартире действительно с моего ведома и согласия устраивались заседания («антисоветского характера», — вписано сверху, над строкой. — В. Ш.) в феврале — марте 1919 г. Я предоставляла квартиру по просьбе одного лица, фамилию которого назвать отказываюсь. Кто присутствовал на этих заседаниях, назвать отказываюсь. Сергей Михайлович Леонтьев на этих заседаниях бывал. Был также и Д. М. Щепкин. Александра Толстая».
По всей видимости, Агранов показал ей выписки из допросов Леонтьева и Щепкина, после чего она и назвала этих двоих, которые сами признались, что бывали у нее на квартире.
Лицо, которое она отказалась называть и которое просило ее о квартире, стало известно Агранову в тот же день.
«Когда… участники искали помещение для заседаний, — показал на допросе Сергей Петрович Мельгунов, — я просил разрешения у А. Л. Толстой в комнате правления Толстовского общества устраивать иногда маленькие заседания людей, которых она лично знает… На заседаниях А. Л. Толстая никогда не присутствовала, конечно, а иногда входила, принося чай…»
И на Лубянке «комиссар Ясной Поляны» проявил свою неукротимую энергию и организаторский талант, не только не сломился, но и поддержал духом товарищей по несчастью. Александра Львовна наладила в камере регулярные занятия гимнастикой, пыталась приручить и очеловечить суровую надзирательницу–латышку, помогла выстоять, перенести и страшную жажду — когда узниц кормили селедкой и лишали воды, — и случившийся в тюрьме пожар, жертвами которого они чуть не стали.
Однажды она обнаружила в углу щель, расковыряла ее и стала обмениваться записками с соседней камерой — там как раз оказались ее подельники Мельгунов и Герасимов. Она не знала тогда, что вместе с ними сидит предатель — Виноградский, что и в ее камере есть «наседка», которая обо всем доносит, и что сам этот обмен записками изобретен не ею, а спровоцирован следователями. Не знала и о том, что в одну из этих ночей у соседей–мужчин умер от разрыва сердца Герасимов — знакомый ей с детства, живший когда–то в толстовском доме, учитель ее братьев…
Тем временем друзья Александры Львовны хлопотали о ее освобождении. На имя председателя ВЧК было направлено такое заявление:
«Толстовское общество в Москве, осведомившись, что дочь Л. Н. Толстого Александра Львовна Толстая арестована ВЧК и вот уже в течение около двух недель находится в заключении, обращается к Вам с убедительной просьбой употребить все свое влияние, чтобы содействовать скорейшему освобождению любимой дочери и душеприказчицы великого русского писателя.
Толстовское общество просит об освобождении Александры Львовны Толстой до суда (если таковой состоится) под поручительство правления Общества.
Толстовское общество глубоко уверено, что Александра Львовна Толстая не сделает ни малейшей попытки уклониться от суда и следствия, почему Общество и надеется, что его просьба будет удовлетворена ВЧК, — из уважения к памяти великого Толстого, имя которого дорого каждому мыслящему и культурному человеку и окружено любовью широких народных масс.
Председатель Н. Давыдов.
Секретарь Вал. Булгаков».
Заявление проделало путь сверху вниз — от Дзержинского, через Ягоду к Агранову — и улеглось у него на столе.
Александру Львовну продержали в Лубянской тюрьме около двух месяцев — пока не сочли второстепенной преступницей. Только 21 мая Агранов подал Менжинскому рапорт:
«По обстоятельствам дела считаю возможным освободить из–под стражи до суда гр. Толстую Александру Львовну, обвиняемую в участии в организации Тактический центр». «Освободить», — распорядился Менжинский.
Перед тем как покинуть тюрьму, Александра Львовна написала громадными буквами на стене камеры: «Дух человеческий свободен! Его нельзя ограничить ничем: ни стенами, ни решеткой!»
И вот суд. Проходил он в самом центре Москвы, в здании Политехнического музея. Впереди — скамьи подсудимых, и на них — профессора, литераторы, ученые, врачи… Четверым из них грозит расстрел. Перед ними — красное пятно судейского стола. Слева — защитники, справа, за отдельным столиком, — главный инквизитор, устрашающего вида, с голым черепом и выпирающей челюстью, с резким, крикливым голосом — прокурор Крыленко.
К Александре Львовне подошел чекист и потребовал, чтобы она заняла место на скамье подсудимых. Отныне ее, преступницу второго разряда, снова переселяли в тюрьму.
На второй день суда, 18 августа 1920 года, дошла очередь до нее. В деле Н-206 Тактического центра есть стенограмма заседаний суда — по ней и восстановим всю сцену.
Председатель Ревтрибунала Ксенофонтов спрашивает:
— Признаете себя виновной в том, что вам предъявлено?
— Я не совсем понимаю, что мне вменяется в вину, — отвечает Александра Львовна.
Вступает Крыленко:
— Вам вменяется в вину предоставление своей квартиры для заседания контрреволюционной организации.
— Для заседаний я квартиру свою предоставляла…
— Чьих?..
— Я только поняла, что это заседания антисоветского характера…
— Вы участвовали?
— Нет.
— Больше ни в чем участие ваше не выражалось?
— В том, что я ставила самовар и поила чаем.
— Больше ни в чем?
— Нет.
Вопрос задает защитник Муравьев. Он предлагает подсудимой путь отступления, снова спрашивает, знала ли она, что заседания у нее носили антисоветский характер. Да, отвечает она, знала или скорее догадывалась, но вот какие это заседания, узнала только от следователя.
На следующий день Крыленко произнес обвинительную речь.
— Перечисляя разных людей, в том числе Толстую, — сказал он, — я полагаю как лиц еще опасных для Советской республики… следует изолировать и заключить их в лагерь до разгрома Восточного фронта. Я думаю, что до этого момента — полагаю, что он не так далек, — эти граждане должны быть безусловно изолированы от остальной общественной среды…
Николай Крыленко когда–то учился на филологическом факультете Петербургского университета, пописывал статьи, надо думать, неплохо знал творения писателя, дочь которого сидела перед ним, ожидая своей участи. Но вряд ли дрогнул бы верховный прокурор, если бы и сам Толстой оказался сейчас на скамье подсудимых. Известен случай, когда на одном из диспутов наркома просвещения Луначарского с церковниками тот обратился к сидящему в зале Крыленко, уже получившему ранг наркома юстиции:
