Ориенталист - Том Риис

Казалось, что, куда бы я ни направился, Курбан Саид преследует меня. Например, единственной книгой на английском языке, которую продавали в магазине сувениров бакинской гостиницы «Хайатт Ридженси», был затрепанный томик в мягкой обложке под названием «Нефть и кровь на Востоке». Текст над фотографией бьющего из земли нефтяного фонтана и нефтяников в папахах гласил, что написал эту книгу автор «Али и Нино» Эсад-бей (Лев Нусимбаум[7]). А как же тогда Курбан Саид? Краткая справка, помещенная в книге и принадлежавшая перу азербайджанского ученого, призвана была прояснить ситуацию: «Эсад-бей, автор собранных в этой книге рассказов, перешел в иудаизм и принял имя Лев Нусимбаум. Затем он переехал в Берлин, где вошел в круги немецких интеллектуалов. В начале 1930-х годов переехал в Вену, чуть позже опубликовал свой прелестный роман “Али и Нино” под псевдонимом Курбан Саид. В 1938 году, когда в Австрию вошли германские войска, попытался бежать из страны. Вскоре он был арестован и перевезен в Италию. Там в 1942 году он умер от гангрены, поранив ногу».

Я сильно сомневался, чтобы кто бы то ни было решился перейти в иудаизм накануне своего отъезда в Германию в конце 1920-х годов. Однако отчего этот самый Эсад-бей изменил свое имя на «Лев Нусимбаум», а потом еще на «Курбан Саид»? И могли некто по фамилии Нусимбаум написать национальный азербайджанский роман? Что общего он имел с Курбаном Саидом? У книги «Нефть и кровь на Востоке» был подзаголовок: «Нефтяная промышленность и торговля нефтью в Азербайджане», — и трудно было представить себе, что тот же самый автор мог написать «Али и Нино».

Однако позже я обратил внимание, что и там и там описываются соревнования ашугов на сельских рыночных площадях — поэтические состязания, в которых сходились нищие и аристократы, христиане и мусульмане. В романе победитель с отвращением плюет, когда герой задает ему вопрос, рад ли он победе:

— Это нельзя считать победой, ага. Вот раньше были победы! Лет сто тому назад победитель мог отрубить голову побежденному. Тогда очень уважали искусство. А мы разнежились, ослабели. Сейчас никто не отдаст жизнь за строчку стиха.

И хотя роман явно писала более уверенная рука, в обеих книгах живо проступала эта особая черта дореволюционного Азербайджана, делавшая его похожим на страну Оз. Ирония судьбы заключалась в том, что деревни поэтов-ашугов находились в Нагорном Карабахе, как раз в тех местах, где ожесточенная война между армянами и азербайджанцами, христианами и мусульманами, в начале 1990-х годов практически уничтожила всякую жизнь и где оружием были отнюдь не поэтические сравнения или метафоры.

Однажды, когда мы любовались огромным запущенным особняком Теймура-бей Ашурбекова с облупившейся краской на лестничных клетках, расписанных танцующими девушками, Фуад спросил меня, не желаю ли я встретиться с дочерьми бывшего владельца этого дома — Сарой и Мириам. Теперь их фамилия звучала как Ашурбейли, поскольку правительство Азербайджана в постсоветское время переиначило все местные имена и фамилии на турецкий лад. Сестры, девяноста двух и девяноста четырех лет от роду, принадлежали к немногочисленным оставшимся в живых бакинцам — потомкам нефтяных магнатов прежней эпохи. Я решил было, что мы найдем их в каком-нибудь темном углу этого грандиозного здания, однако мы вернулись к нашему белому автомобильчику и вскоре были у наводящего уныние дома позднесоветской эпохи. В крошечную квартирку нас впустила Мириам, младшая из двух старух. Старшая сестра, Сара, ожидала нас, сидя за столом, где красовались заварочный чайник и явно не сегодня купленная коробка шоколадных конфет. Помимо обширной библиотеки в квартирке нашлось место еще и для стиральной машины, буфета, обеденного стола и двенадцати кошек. Несмотря на чинимые властями препоны, сестрам удалось отличиться в науках и даже сделать известную карьеру: Мириам была геологом, а Сара — ведущим специалистом по истории средневекового Азербайджана[8].

По-немецки и по-французски — этим языкам их научили еще в детстве — они рассказывали нам о своей жизни до революции. Вспоминали, что их отец приглашал в свой дом людей всех национальностей и любого общественного положения, поскольку образование и ум значили в его глазах гораздо больше, чем социальный статус, хотя сам он происходил из весьма привилегированной семьи и унаследовал огромное богатство — Ашурбековы финансировали, например, строительство двух из четырех тогдашних мечетей в Баку.

Сестры показывали мне стопки пыльных фотографий: мужчины в фесках и в вечерних костюмах, направляющиеся в оперу; верблюды рядом с «роллс-ройсами». Описывали людей, которых их родители принимали у себя дома в те времена, когда христиане, иудеи и мусульмане (правда, все — крупные капиталисты) запросто общались друг с другом на банкетах, светских вечеринках и многочисленных приемах. Сам Ашурбеков выше всего ценил европейскую культуру. Его дочери запомнили Баку своей юности как место, где ислам и Восток в целом преломлялись через увеличительное стекло европейской огранки, полировавшееся частыми поездками на Запад.

— Моему отцу приходилось много работать, — рассказывала Сара, — но он постоянно говорил нашей матери: «Повези детей в Европу!»

Сара показала мне фотографию, на которой она, еще ребенком, стояла в окружении маленьких светловолосых детей, одетых в немецкие национальные костюмы.

— Это я в Баден-Бадене в 1913 году, я в тот раз выиграла конкурс красоты, — сказала Сара. — А Мириам заплакала и спросила маму: «Ты же всегда мне говоришь, что я самая красивая, почему же победила Сара?» И мама ответила ей: «Ты еще не подросла. Вот приедем на следующий год, настанет твой черед». Но на следующий год началась мировая война, а потом пришли большевики, и никто из нас в Европе больше не бывал.

Наконец, сестры Ашурбековы принесли последнюю фотографию — групповой снимок на Рождество, последнее перед Первой мировой войной. Своим костлявым пальцем Сара указывала на лица, и сестры вспоминали имена, национальности и религии каждого из детей, собравшихся тогда в их доме, причем там были дети и нефтяных магнатов, и бурильщиков, и слуг: азербайджанцы, армяне, мусульмане, иудеи, немцы, французы, русские. Вспоминали они и о том, как после прихода Красной Армии в 1920 году сложилась судьба каждого из этих детей, например вот этой красивой розовощекой девочки в цыганском наряде во втором ряду, или долговязого восточной внешности мальчика, наряженного казаком, в заднем ряду, около елки, или вот этого белокурого малыша в застегнутом на все пуговицы костюмчике. В самом центре в третьем ряду маленький мальчик с большими ушами, с несколько высокомерным, но открытым и смелым выражением лица уставился прямо в фотокамеру, демонстративно сложив руки на груди; на нем был застегнутый на все пуговицы бархатный пиджак с кружевным воротничком а-ля «маленький лорд Фаунтлерой»[9].