Моя мужская правда - Филип Рот

И все-таки он выдержал — как Дилси[17], о котором во всем батальоне, состоявшем из пуэрториканцев, знал лишь сам Цукерман. Боевая подготовка пехотинца — дело серьезное, но восемь недель прошли быстро, почти так же быстро, как последний победоносный год в колледже, когда оставались только зачеты да выпускной семинар по английской литературе. Эти занятия вела Керолайн Бенсон. Ее любимцами были Цукерман и еще два еврея, интеллектуальная элита семинара, собиравшегося в уютном доме руководительницы по средам с трех до шести вечера (поздней осенью и ранней весной — до сумерек, а зимой и до темноты). Десять «семинаристов» рассаживались на стульях в стиле эпохи королевы Анны, расставленных вокруг восточного ковра в гостиной. Множество книг. Камин. Семерым студентам-христианам едва удавалось вставить слово, когда три смуглых еврея, крича и размахивая руками, набрасывались на «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря»[18] и друг на друга. Троица была спаяна крепко: они солидарно ушли из еврейской студенческой организации и вместе редактировали литературный журнал, первый в Бассе (с какой гордостью он повторял это!) с конца девятнадцатого века. Мисс Керолайн Бенсон была существом незамужним и (в отличие от его матери) не выглядела вдвое моложе своих лет. Она, как и все ее американские предки, родилась близ Манчестера. Училась в Уэлсли и в Англии. Только где-то к середине второго курса до Цукермана дошли слухи о «Керолайн Бенсон и ее нью-йоркском еврее». Связь с евреем (пусть и нью-йоркским) полностью соответствовала местным традициям, была частью жизненных установок Басса, «демонстрацией толерантности», чем так гордился декан по мужской части. Вещь столь же естественная, как соперничество с футбольной командой университета штата Вермонт. Каждый ежегодный матч с ней ввергал студенческий городок, живущий обычно тихо и размеренно, в состояние частичного помешательства, какое в наши дни можно встретить, да и то не часто, только где-нибудь в неисследованных дебрях Австралии на племенном сборище аборигенов. Один факультетский остроумец, родом из Новой Англии, говорил, что «Керолайн так цацкается с евреями, как будто связь с одним связала ее со всеми остальными». Натан оказался одним из тех, с кем она цацкалась. Ее пристальное внимание нисколько его не смущало. Наоборот: Натан Цукерман из Камдена, невежа-первокурсник, благодарно впитывал знания у Керолайн Бенсон, получившей образование в Англии. Так повелось с самого первого занятия на первом курсе. Она учила его правильному произношению дифтонгов; на рождественских каникулах он безропотно работал над носовыми; к концу учебного года навсегда вычеркнул слово «гей» из своего обиходного словаря. Вернее, она вычеркнула. Это было нетрудно.

«В „Гордости и предубеждении“[19], нет „геев“, мистер Цукерман».

Очень рад узнать об этом, просто счастлив. Несмотря на всю свою гордость, даже гордыню, он и виду не подавал, как болезненны для него подобные реплики, резкие и безапелляционные, но, конечно же, не выходящие за рамки общепринятого в колледже тона. Разве что краснел. Он понимал ее руководство как некую данность, а советы принимал к исполнению даже с некоторым восторгом, — так некогда великомученики с благодарностью принимали ниспосланные им казни.

«Я думаю, мне следует научиться лучшему сотрудничеству с другими», — ответил он мисс Бенсон, когда однажды, столкнувшись с ним в коридоре, она спросила, чего это ради он нацепил значок с призывом вступать в еврейскую студенческую организацию. Значок красовался на пуловере с V-образным вырезом; мать находила подобный покрой очень даже «академическим». Мисс Бенсон немедленно дала оценку его идее; он, как всегда, безоговорочно последовал ее совету. Несколько недель кряду Натан копошился в себе, как муравей, решая тривиальные вопросы: есть ли это во мне? важно ли это для меня? хочу ли этого я? Получалось, как в книге «О времени и о реке». Ответы возникали самые неожиданные. А всего-то она ему и сказала: «Не пора ли, Натан, составить более точное представление о том, что ты из себя представляешь?»

В один прекрасный майский день последнего года учебы Керолайн Бенсон пригласила Цукермана (не Остервальда и не Фишбаха, а именно Цукермана — избранный из избранных!) к себе на чай. Стол был накрыт в английском саду, что позади дома. Натан волновался — еще бы! При нем была папка с только что завершенной выпускной работой, — так она велела. В строгом пиджаке и затянутом галстуке он сидел напротив мисс Бенсон в саду среди множества цветов, названий которых не знал; исключение составляли розы. Он пил чай, стараясь делать глотки как можно более мелкими и неслышными, ибо так велят правила хорошего тона и не дай бог опозориться. Вообще-то чай с лимоном ассоциировался для него прежде всего с соплями (пей, мой мальчик, говорила мама, когда простудившегося Натана укладывали в постель). И вот сад, и вот он пьет чай, и жует сухие крекеры с кунжутом (о которых никогда раньше не слыхивал и не пожалел бы, не услышав вовсе), и вслух читает мисс Бенсон свой тридцатистраничный труд «Подавленная истерия: Исследование скрытой тенденции к саморазрушению на материале некоторых романов Вирджинии Вулф[20]». Трактат изобиловал словами, которые ему нравились и без которых сейчас было не обойтись, но в гостиной отчего камденского дома они прозвучали бы глупо и неуместно: «сарказм», «амбивалентность», «идентификация», «аутентичность». И конечно же, «человеческий» — во всех родах, падежах и числах. Он употреблял это слово чрезвычайно часто, и мисс Бенсон уже указывала ему на это раньше, отмечая на полях: «необязательно», «излишне», «манерно». Но тут Натан проявлял необычное в их отношениях упорство. Для нее, может, и необязательно, но ему-то как без этого обойтись: человеческий характер, человеческие возможности, человеческая ошибка, человеческое горе, человеческая трагедия. Страдание и крушение надежд — вот что лежало в основе всех волновавших его литературных сюжетов, человеческое страдание и человеческое крушение надежд. Он мог говорить на эту тему долго и обстоятельно, что даже удивляло некоторых в молодом студенте — удивляло в основном тех, кто вспоминал о страданиях и крушениях только в зубоврачебном кресле.

Сначала они обсудили его выпускную работу, потом заговорили о будущем. Мисс Бенсон посоветовала ему после армии продолжить литературоведческие штудии в Оксфорде или в Кембридже. А еще полезным и познавательным было бы летнее велосипедное путешествие по Англии, для того, чтобы осмотреть грандиозные соборы этой страны. О, эти грандиозные соборы и замки! Единение было полным. Если они на закате этого прекрасного дня не слились в объятиях (а они не слились), то причиной тому послужили лишь возраст, положение и характер мисс Бенсон. Что до Цукермана, то он бы с удовольствием. Созревшее в нем желание обнимать и пребывать в объятиях было почти непреодолимым.

За двумя жуткими месяцами боевой подготовки пехотинца последовали два таких же: учебный курс военной полиции, Нью-Джерси. Тренировочные занятия в Форт-Венине под испепеляющим солнцем Джорджии плюс практика — стычки с городским сбродом и южными деревенскими дебоширами, всегда более или менее пьяными. Его обучили регулировке «сплошного транспортного потока» (во всяком случае, так это называлось в инструкции), а также приемам рукопашного боя, и теперь при желании он легко мог сломать человеку шею одним ударом дубинки или приклада. Курсант Цукерман был столь же прилежен и усерден, как Цукерман-студент, кандидат на диплом с отличием. Ему не нравилось ни его окружение, ни его сотоварищи, ни «вся система в целом», но он вовсе не хотел кануть где-нибудь в азиатских просторах и поэтому со всей серьезностью относился к занятиям учебно-тренировочного курса. Речь шла о жизни, а жизнь ему не надоела. На военной кафедре в Бассе он, что греха таить, вместе с другими порой потешался над преподавателем и его хитрой наукой. Но одно дело презрительно относиться к солдатским навыкам в Бассе, и совсем другое — коли ты сам солдат и идешь на войну. «КОЛИ! — вопил он. — КОЛИ!» — выплескивая злость, как его учили, и пропарывал штыком мешок с песком; с таким же воодушевлением и без малейшего раздумья он втыкал штык в живот человекообразного манекена, если приказывали. Он быстро ориентировался в человеческих отношениях и легко приспосабливался к условиям — часто нечеловеческим. «Кто вы такие?» — хриплым голосом орал на них сержант Винни Боно, стоя на инструкторском помосте. (До войны он был жокеем; ходил слух, что сержант в одиночку саперной лопаткой положил целый взвод северных корейцев.) «Кто вы, вояки со стальными стоячими членами, кто вы — котята или львы?» — «ЛЬВЫ!» — вопил Цукерман, потому что ему не хотелось умирать ни в Азии, ни где-нибудь в другом месте.