Волшебник из Гель-Гью - Леонид Борисов

О, если бы глухонемая оказалась вдовой!

«А зачем это мне нужно? Жениться на ней не собираюсь. Но мне это так нужно! Так нужно!»

Он остановился и заломил в отчаянии руки. Мимо него прошла пара, тесно друг к другу прижавшись. Он остановил ее и протянул астру – ту, что была воткнута за ленту его шляпы.

– Любите друг друга, дети! – сказал он. – И старайтесь не всё рассказывать о себе, сохраните хоть какую-нибудь тайну, – вы от него, а он от вас! Да продлит эта тайна любовь вашу. Вы свободны, дети. Шествуйте дальше. Астру сохраните на память обо мне.

– А вы кто? – спросил женский голосок.

– Я садовник чистилища. Я главный наблюдающий за опылением роз на всем земном шаре. Ответьте, леди, – да или нет?

Голосок прощебетал:

– Ну конечно, да! Спасибо, господин садовник! Счастливого пути!

Миллионная ярко освещена. У подъездов стоят лихачи и автомобили. Грин остановился на тротуаре против дома № 12. Он весь в огнях, и только второй этаж во мраке. А может быть, окна той квартиры, где живет глухонемая, выходят во двор… Конечно же, во двор! Входная дверь расположена вот так, следовательно, окна выходить на улицу не могут. Это и лучше, – во дворе никто не обратит внимания.

Грин перешел дорогу. Ворота оказались на запоре. Дворник сидел на тумбе возле чугунной двери.

– Братец, – сказал Грин. – На, возьми пятерку и выпей на досуге.

Дворник вскочил, откозырял и гаркнул на всю Миллионную:

– Спасибо, барин! Записочку какую прикажете передать?

– Не надо записок. Садись! Скажи, кто живет в квартире седьмой?

Спросил и почувствовал, как дрогнули колени и заныло в груди. Ему вдруг захотелось, чтобы дворник ответил не сразу, чтобы подольше длилась неизвестность, но…

– Там, барин, живет член государственной Думы по фамилии Чупров. И с ним его жена, Анна Павловна.

– Глухонемая?

– Зачем глухонемая! Говорящая. А к ним недавно две сестры Чупрова приехали. Одну Верой Николаевной звать, через горничную знаю, другая о наследствве хлопочет.

– Глухонемая?

– Не могу сказать, только – зачем же глухая я немая? У них в квартире танцы и музыка. К ним артисты приезжают, знаменитый тенор Смирнов у них крестили.

– А окна у них куда выходят? Во двор? Ты пропусти меня, братец.

– Сейчас отопру, барин. Вы, само собой, из охранного будете? Да куда же вы, барин? Пожалуйте! Я ж понимаю, должность у вас такая…

Грин уже не мог войти во двор. Era душили смех, досада, злость. Только этого не хватало, чтобы его принимали за шпика из охранки. Проклятая улица!

Миллионная!

Тысячная!

Сотенная!

Пятирублевая!

Полная тайн и загадок. Глухонемая улица.

Глава третья

Над вымыслом слезами обольюсь…

Присутствовали столпы, маститые и мелкая сошка. Ожидали владык – Куприна и Леонида Андреева, но они не прибыли: Куприн жил в Гатчине, Андреев в Финляндии, да их и не интересовали редакционные совещания маленьких, пятачковых журналов.

В огромной комнате на особом возвышении стоял немыслимый подковообразный стол; чтобы подойти к нему, нужно было подняться по ступенькам. Художник Животовский, еженедельно украшавший последнюю страницу журнала своими плоскими, лишенными вкуса и дарования шаржами и зарисовками театральных премьер, заседаний думских и окружного суда, сидел рядом с редактором журнала и истреблял сельтерскую воду.

Влиятельный критик, беллетрист и стихотворец Измайлов кокетничал перед зеркалом, – все говорили ему, что он вылитый Антон Павлович Чехов, – он и в самом деле был похож на Чехова. В утреннем выпуске «Биржевых ведомостей» он вел еженедельный отдел критики под названием «Темы и парадоксы», у него был брат – священник собора Смоленского кладбища. Острословы по этому поводу говорили, что один Измайлов отпевает на Смоленском, другой у Проппера в Биржевке. В редакции он ходил в маститых, для читателей он был столп, те, о ком он писал, называли его мелкой сошкой.

Иероним Иеронимович Ясинский, он же Максим Белинский, с головой бога Саваофа и выправкой фельдмаршала, беседовал с популярнейшим завсегдатаем всех еженедельников Дмитрием Цензором. Добрый малый, веселый человек, хороший товарищ, Дмитрий Цензор носил модную личину преждевременно умудренного, усталого, влюбленного в сумерки, в увядшие цветы и пригородные пейзажи, которые значительно раньше его открыл в поэзии Александр Блок.

Ясинский в беседе с Цензором расхваливал его новые стихи. Цензор спросил, какие именно стихи имеет в виду уважаемый Иероним Иеронимович, – только что вышли номера «Нивы», «Аргуса», «Солнца России», «Всемирной панорамы», «Пробуждения», и в каждом номере всех этих журналов напечатаны новые стихи Дмитрия Цензора. Ясинский не читал новых стихов, но хвалил их единственно потому, что сам заведовал отделом беллетристики в одном журнальчике и милостивыми похвалами своими вербовал плодовитого поэта на свои страницы. Для каждого из вербуемых у Ясинского были свои медовые речи. Одного он похлопывал по плечу, другого называл мэтром, третьему сулил блестящую будущность. И ни с кем Иероним Иеронимович не ссорился, справедливо полагая, что сегодняшний солдат может завтра оказаться полковником или генералом.

Цензор видел Ясинского, что называется, насквозь и поэтому слушал его панегирики весьма невнимательно, поминутно благодарил и всё ждал, когда редакционный служка Афанасий начнет разносить чай, бутерброды и пирожные. Иногда угощали и вином, но сегодня надежд на него не предвиделось: Афанасий был трезв.

В покойном кресле подремывал Потапенко. Переводчица и поэтесса Щепкина-Куперник вполголоса читала свои переложения из Ростана непомерно массивному Рославлеву. По залу прогуливался Брешко-Брешковский – франт, беллетрист и всё что угодно. Он был в пальто, на голове его восседал котелок. Юная поэтесса Наталия Грушко ходила по всему помещению редакции и скучала. Знакомых у нее здесь не было, пригласили ее на всякий случай, редактор журнала поглядывал на нее с раздражением и, наконец, позвав служку, велел предложить собравшимся папиросы и печенье.

– И начнем с этой, которая юлит, – сказал он отрывисто. – Пусть возьмет побольше бисквиту и усядется. Кинь ей на колени альбом с парижским салоном. Федоров здесь?

– Никак нет, Владимир Александрович!

– Городецкий?

– Заходил, получил гонорий и ушел.

– Сварог?

– Не обнаружил, Владимир Александрович! Мож-быть, рисует где-нибудь, я обойду помещение.

– Погоди. Тэффи здесь?

За Афанасия ответил Животовский:

– Тэффи видел я в Гостином. Велела кланяться и перевести ей деньги в Крым по старому адресу.

– Она нам должна двести. Из актеров кто?

– Пришла, Владимир Александрович, та самая, которая на бале-маскараде обе туфли потеряла. Она сегодня собачонку с собою привела, так что я их в зало не пускаю.

– Пусти. Собачонку запри в ванной. Налей в блюдечко молока. Это кто там в передней?

– Из Луги, Владимир Александрович. В позапрошлом номере его стихи в подверстку шли, так он за деньгами приехал. Не помешает?

Редактор что-то недовольно произнес. Животовский, прищурясь, рассматривал приезжего из Луги:

– Типичный наивный провинциал. Сейчас я его зарисую. Как его фамилия?

– Забыл, – сказал редактор. – Его стихи жене моей понравились. Что-то про осень и разлуку. Федор Кузьмич здесь?

– Федор Кузьмич Сологуб звонили и велели передать, что им нет времени переливать из пустого в порожнее. Извините, Владимир Александрович, Ленский пришел.

– Через десять минут начнем. Обноси чаем. Постой! Грина мы приглашали?

– Опускал ему, Владимир Александрович. С Ленским, смотрите, Андрусон Леонид Иваныч. Навеселе. Я его в плетеное кресло попрошу.

Включили свет в люстру с херувимами, угостили собравшихся чаем и дорогими папиросами, печеньем «Мария» от Жоржа Бормана. Андрусон похрапывал в кресле-качалке. Потапенку разбудили, и он первым выступил по основному пункту совещания: о расширении отделов в журнале «Огонек».

Брешко-Брешковский предложил ввести специальную страницу, посвященную французской борьбе и тореадорам. Грушко хотелось видеть в журнале отдел под названием «Муза». Ленский, заикаясь и волнуясь, рекомендовал провести среди читателей опрос: какие рассказы им больше нравятся и чего бы хотелось им в ближайшее время. Измайлов произнес серьезнейшую и обстоятельную речь в защиту опубликования неопубликованных рассказов Чехова, Мамина-Сибиряка и Лескова. «Милые тени, – говорил о них Измайлов, – чудесные мастера слова, – они стучатся к нам в сердце и просят, чтобы мы сняли печать молчания с их даровитых уст…»

Дмитрий Цензор с места крикнул:

– Дайте качество! Разнообразие! Лирику и немного экзотики!

Кто-то недовольным густым басом произнес:

– Болтовня! Надо уметь любить читателя и быть опрятным по отношению к нему! Точка! Поменьше болтовни!