Госпиталь - Геннадий Семенихин

– Митрич, а Митрич… тоскливо. Вот лежу, и никто про меня не вспомнит, никто не навестит. Сволочи, а не люди. Когда я был настоящим штабс-капитаном Фроловым, ведь все в гости ко мне ходили, шампанское глушили на брудершафт, с дамами на прогулки ездили. А теперь хотя бы одна собака письмо прислала.

Фролов ожидал сочувствия, но Митрич молчал, отвернув голову, и в серых его глазах вспыхивали искорки смеха.

– А за что тебя жалеть, Петр Андреевич? – спросил он вдруг. – Что ты сделал хорошего, живя на той земле, дарами которой пользовался? Ты же Митьку Афанасьева, денщика своего, не пожалел?

Вопрос был неожиданным. Фролов вздрогнул при этих словах и весь загорелся.

– Ты что? – отрывисто спросил он. – Кто дал тебе право меня судить? Я этого не позволю. Ты лучше лежи, не за свое дело берешься. Не таким, как ты, меня судить. Вашему брату, простолюдину, повадку дай, так и получится: посади свинью за стол, она и ноги туда же. Знаю я вас, все на один манер: лодыри да бездельники.

Он взглянул на Митрича и удивился. Впервые лицо соседа было таким строгим. Серые спокойные глаза не моргали. Митрич, не отводя от Фролова взгляда, с укором закивал головой. В его глазах погас гневный огонек, и Панкратов снова стал таким же спокойным, рассудительным, немного насмешливым.

– Эх, Петр Андреевич, – вздохнул он. – Вот когда мне, простому мужику, тебя жалко. Человек ты разумный, благородный, образованный, а простых вещей не понимаешь. Разве можно нас бездельниками называть?– голос Митрича словно подпрыгнул и в маленькой палате зазвучал громко и обвиняюще. Митрич приподнялся, насколько это позволило ему простреленное плечо, и штабс-капитан отчетливо увидел его лицо, небритое, загоревшееся неожиданным румянцем. – Разве мы бездельники? – осуждающе повторил Митрич. – Ты вот погляди, кто на поле работает. Мы, Панкратовы. Погляди, кто уголь из-под земли достает для того, чтобы вы могли разжигать свои камины? Мы, Панкратовы. Кого на ненавистную войну за батюшку-царя гонят? Нас, Панкратовых. Чьими руками вся Русь строилась? Нашими, панкратовскими. А ты родился в теплой комнате, над твоей люлькой сызмальства иностранная гувернантка стояла, тебя ожидала сытая жизнь, рысаки, имение с лакеями и слугами. А что ты сделал полезного для матушки нашей России за свои полсотни лет, кроме того, что бил по зубам таких, как твой денщик Митька Афанасьев. Что?

Бледные губы офицера скривились в неестественной улыбке.

– Смеешься, – сквозь зубы выдавил Митрич. – Да сказать-то тебе нечего. Не народ лодыри, а такие вот, как ты, трутни. Вы счастье свое и деньги на нас, на Панкратовых, наживали, пока по загривку вам не дали… Ничего, – сказал Митрич после короткой паузы. – При Советской власти всем, кто работает, хорошо будет. А с вашим братом найдем что сделать. Тех, кто по-доброму покается, простим и работать наравне со всеми заставим, а тех, кто сопротивляться вздумает, тех мы военно-полевым судом да к стенке. Так вот. Как врагов революции!

– Что ж, и меня к стенке? – хрипло спросил Фролов и глянул на Митрича. Зеленоватые зрачки его глаз были настороженными, губы плотно стиснуты. Панкратов выдержал его злобный взгляд и спокойно прищурился.

– Если, Петр Андреевич, согласитесь с нашей политикой, будете жить спокойно, а если против пойдете…

– Так ты что? – резко перебил его штабс-капитан. – Думаешь, я с тобой одинаковыми правами соглашусь пользоваться?

Митрич провел ладонью по большому широкому лбу и вздохнул:

– Это уже воля ваша. Пеняйте тогда на себя.

– Что ж, ты меня расстреляешь? – глухо спросил Фролов и стиснул зубы. Он понимал свою полную беспомощность: простой необразованный мужик называл его на «ты» и разговаривал с ним, штабс-капитаном, потомственным дворянином, как с равным. Трудно сдерживаемая ненависть теперь мучила его. Митрич чувствовал, что Фролов еле сдерживается, что его злость вот-вот прорвется, но старался быть спокойным.

– Меня расстреляешь? – с усиливающимся гневом в голосе повторил Фролов. – Да наш род один из старейших. Мой дед у Кутузова состоял при штабе, когда Наполеона гнали.

– И очень хорошо, великий почет ему за это, – перебил Митрич. – Твой дед, выходит, землю нашу русскую от лютых врагов спасал, а ты Россию этим врагам, англичанам и американцам, продать готов.

– Ты не смеешь о них судить! – закричал Фролов. – Ты, неграмотная образина, разве можешь разбираться в гуманизме цивилизованных народов?

Резкий кашель прервал речь штабс-капитана. Он уткнулся головой в подушку, и Митричу было видно, как худые плечи сотрясаются от приступов кашля.

Прошел час, а может, и больше. И вдруг где-то недалеко в ночное молчание ворвался грохот канонады. Задрожали стекла. Панкратов поднял голову и прислушался. С минуту снова было тихо. Но потом десятки торопливых пулеметных очередей и беспорядочная винтовочная стрельба взбудоражили ночь. На железнодорожной станции тревожно и пронзительно выли паровозы. Выстрелы слышались все ближе и ближе. Потом мимо окон промчался броневик, загрохотали на выбоинах мостовой колеса тачанок.

Фролов сполз с кровати, подошел к окну и стал коленями на подоконник. Длинными ногтями он расчистил замороженное стекло и смотрел на улицу, на противоположный подъезд, освещенный двумя фонарями. Митрич следил за его движениями, затаив дыхание, и нервно комкал короткими пальцами наволочку подушки.

За окнами что-то загремело, послышалось ржание коней, и вдруг Фролов соскочил с подоконника. Зеленоватые глаза его загорелись, а на бледных щеках пробились пятна багрового румянца.

– Наши, наши! – дико закричал он и кинулся в одних кальсонах и рубашке к дверям, рывком распахнул их и захлопнул за собой.

Митрич отер со лба холодные капли пота и подпер руками голову. «Неужели белые заняли город, – подумал он. – Скажет про меня Фролов или нет?»

В коридоре раздались тяжелые шаги солдатских сапог, откуда-то потянуло холодом. Порыв ветра распахнул дверь, и Панкратов увидел картину. В сопровождении одетых в короткие френчи и каски солдат мимо двери, словно призраки, проходили в одном нижнем белье раненые красноармейцы. Он разглядел рванувшуюся за ними с простертыми руками, чем-то вдруг напомнившую подстреленную птицу, сестру Любу. Солдаты прикладами подталкивали раненых. Шум удаляющихся шагов уже раздавался на лестнице, когда до Митрича донесся исступленный крик Любы:

– Раненых куда?! Они же раненые все! Ой, да что вы с ними хотите сделать, изверги, пожалейте!

Сухой, совсем близкий винтовочный залп покрыл ее слова. Послышались стоны, потом снова выстрелы, и все смолкло. Несколько минут стояла мертвая тишина. Митричу было неудобно лежать на спине, и он повернулся на бок, но так, чтобы открытая дверь была в поле зрения. Снова шаги подкованных сапог загрохотали в коридоре. Шаги приближались. Митрич затаил дыхание. «Раз, два, три, четыре, пять», – для чего-то сосчитал он. В маленькую палату вошел высокий толстый офицер и с ним трое солдат. Фролов тоже протиснулся следом за офицером. Кто-то на него накинул полушубок. Фролов почтительно кланялся вошедшему офицеру и заглядывал ему в лицо. Ему все-таки было холодно. Он подпрыгивал с ноги на ногу и растирал щеки, замерзшие, пока он ходил где-то по коридорам госпиталя.