Смех под штыком - Павел Моренец

Шмидт предлагает:

— Нужно с партией связаться, просить помощи, работников, литературы. Ехать нужно через фронт.

— Одному ненадежно: заарестуют — и никто не будет знать, будешь поджидать тут до прихода красных. Стой, — и он задумчиво проговорил:

— Знаешь, Шмидт, есть у меня на примете парень, косорукий. Через фронт перебираться — в самый раз. Вот с ним и поеду, а ты подбирай, прощупывай ребят… Вот только согласится ли он… Да ты, может, знаешь его — Левченко Емельян, ну?.. Живет на 1-й линии, такой бледный, худой, лицо узкое. Знаешь?.. Сомневаешься? Нетвердый?… Ничего, проверим, не подойдет — другого подыщем. Есть такое дело?

И Емельян согласился. С’ездил с ним Мурлычев в Советскую Россию; вернулись возбужденные, веселые, наперебой рассказывают о тысяче приключений и опасностей поездки; каждого подмывает хвастнуть, как они держались молодецки, не хуже настоящих подпольников. Они связались в Курске с Донбюро, получили 5000 рублей и корзину воззваний ВЦИК.

Донбюро предлагает представить план работы. Какой же им план? Чутье подсказывает: нужно типографию наладить, размножать воззвания, выпускать газету. Кто будет писать? Да уж как-нибудь сами. Связались с наборщиком Селивановым — он старый член партии, и к тому же одной ноги не имеет, тоже кстати, — кому он нужен? Через него купили шрифта пуда два, бумаги с пуд. Бумага приметная, розовая, да для начала сойдет. Перетащили в сумерках свою драгоценность в квартиру Мурлычева. Живет он с родителями — отец-старик, мать — не подозрительно. Летом русская печь не топится — в ней и сложили.

Но как это сложить, спрятать все это и не попробовать, не увидеть своими глазами долгожданные воззвания своей работы? Попросили Селиванова, тот набрал воззвание, обложил пластинками гранки, плотно обвязал их, прокатил валиком по краске и по гранкам. Наложил лист бумаги, одной рукой придержал, другой — провел щеткой по бумаге несколько раз — и воззвание, свеже-пахнущее готово. Сделал несколько оттисков — конечно, не то, что в настоящей типографии, рыхлые буквы выходят, иногда мажет, двоит, — но ничего, читать можно.

И пошла работа. Вечерами отпечатают сотню-полторы воззваний, газет, а ранним свежим утром, когда на заводы потянется бурливая рабочая молодежь да суровые отцы их — пошли по рукам воззвания. Рабочие оживились: «Наши работают, здесь же; несколько ловких ударов в сердце врага — и он будет разбит!» А ребята подбирают товарищей, осторожно подходят к каждому рабочему: знают, что в их среду влипают шинков. Организовали ячейку на заводе «Лели», в трамвайном депо, на гвоздильном заводе, среди портовых грузчиков, на водопроводе. В случае чего — перекинул пачку воззваний, а там они уже сами разлетятся по рукам. Работать легче.

Тут брат Шмидта видит — неисправим парень, — предложил ему: «Или — или». Пришлось уйти с завода и целиком отдаться нелегальной работе. А Емельян тем временем банку с тестом — под обрубок руки, воззвания в трубочке — в карман, и пошел. Кому он нужен, калека несчастная? А он все норовит наклеить под носом стражника, в самом опасном месте.

Но Донбюро требовало план, как условие для признания организации. И зачем им этот план? Мурлычев — к Шмидту: «Садись, чего-нибудь там пропиши, ты — грамотней». Состряпали, собрали делегатов от ячеек рабочих, утвердили. Снова послали Емельяна в Донбюро: парень оказался находчивый.

А работа идет. Связались с фабрикой Асмолова, с Новочеркасском, Таганрогом, Батайском. Теперь нужна явочная квартира, куда бы являлись приезжающие, вроде громоотвода. Нашли ее на Новом поселении: рабочие охотно помогают.

Приехал Емельян. Привез 25 000 рублей николаевских, донских, керенок и радостную новость: едут настоящие подпольницы: Анна и Елена! Еще прочней почувствовали себя. Собралось человек двенадцать, свежим утром в праздник на кладбище. Далеко внизу сонно нежится на солнце серебристый Дон. Развалились на траве, точно с катанья на лодках пришли, и открыли совещание. Утвердили тройку во главе с Мурлычевым, наметили три центра работы: Ростов, Таганрог, Новочеркасск.

Приехали Анна и Елена. Цветущие, задорные, смеющиеся двадцатилетние девушки. Елена держится более замкнуто, холоднее; у нее — польское лицо, смуглое, удлиненное, выточенное. Анна — типичная украинка, сероглазая брюнетка. Только временами у нее лицо становиться жестокое: она работала на Украине в подполье, была арестована, пережила кошмары. У нее густая прядь седых волос.

Приехали — вихрем внесли свежую струю. Оживились ребята: силы растут!.. Каждый незаметно для себя старается выделиться своим бесстрашием, энергией. Сейчас же — расширенное собрание. Выбрали Донком. Наконец-то оформились! Выбрали президиум: Мурлычев — председатель, Анна — секретарь, Елена и Шмидт — организаторы, Емельян — казначей.

Работа закипела. Счастливые, незабываемые дни! Как отчетливо, красочно каждое переживание, так радостно ощущать бытие, все так ново, таинственно — и все потому, что каждый день ждешь смерти и удачно избегаешь ее, независимый, воодушевленный идеей. Наладились новые связи: с Азовом, Кагальником, Аксаем, с армией Донской и Добровольческой. Создали ячейки в Мариуполе, Никитовке, Штеровке для переброски через фронт подпольников.

Приезжает Анна, приезжает Елена, привозят неистощимые запасы анекдотов, в которых они неизменно танцуют между жизнью и смертью.

Связались с радиостанцией в Новочеркасске. Получают свеженькие новости и, не успели белые просеять их через свои штабы, — а газета подпольников, «Донская беднота», уже разносит их по фабрикам и заводам.

На столе в кабинете градоначальника, на спинке кресла начальника участка полиции также оказалось по газете. Кто это постарался? Емельян говорит: «Я»…

Взбесился градоначальник Греков, приказал немедленно национализировать все запасы бумаги, созвать начальников контрразведок, подмазать скипидаром всех шпиков, чтоб раскопали, откуда получают подпольники розовую бумагу, выудили самих подпольников. Написал в газету:

«Эй вы, подпольные крысы, довольно прятаться, выходите на Таганрогский проспект — померяемся силами, или вы соскучились по милой Совдепии? Так я вам дам пропуск и билеты — скатертью дорога».

Мурлычев и Шмидт на типографию налегали. Шли как-то вечером по узкой улице Нахичевани, Шмидту что-то не по себе было: «Знаешь что, Егор: давай отложим работу до завтра, днем раньше, днем позже — роли не играет».

— Да ведь мне никуда не итти. Приду, вздремну немного, поднимусь и закончу. Ведь подумай: утром будет 500 оттисков!

На углу 15-й линии и Соборной улицы распрощались.