Без социалистического реализма (рассказы) - Леонид Богданов

И так уж в конторе привыкли к нейтралитету Телятникова, к его бескорыстной и незлобивой натуре, что когда он подходил к столу затравленного и озирающегося волком сотрудника и говорил с ним пару минут о погоде, никто никогда не отводил Макара Петровича в угол и не шептал ему зловеще: «Вы, голубчик, с ума спятили! Пойдите и объясните товарищу Попадееву свой дикий поступок!.. Идите сами, а то во избежание доноса на вас, я пойду и доложу».

И вот однажды, Макар Петрович переиграл, переоценил терпение коллег.

В благоуханный майский день, когда в пропахшей табачным дымом и лежалыми бумагами конторе молоденькие и неопытные мухи охотно лакомились фиолетовой отравой из чернильниц, кому-то из сотрудников пришла в голову мысль устроить коллективную прогулку по реке.

Товарищ Попадаев лично утвердил идею, и когда дело дошло до конкретного обсуждения, как и что сделать, и уже нашлись дамы-любительницы спечь пирожки, приготовить винегрет, селедочку с зеленым луком, Макар Петрович Телятников неожиданно для всех предложил купить в складчину бочонок пива.

— Товарищ Попадеев против спиртного! — строго посмотрел на Телятникова Мещанский. — А я, как председатель месткома, тоже не могу допустить пьянки во время культурной вылазки! Стыдитесь, товарищ!..

— Кто говорит о пьянке? — удивился Телятников. — Я в жизни водки в рот не брал, а вот сейчас мне охота выпить кружку пива. Разве это недопустимо?

Мещанский, пытливо вглядевшись в лица сотрудников и не заметив возражений, кивнул головой. — Хорошо, попросим разрешения у товарища Попадеева купить бочонок пива, но если что произойдет!.. В общем, надо подумать о закусках. Вот если бы еще хороших соленых огурчиков… — и он мечтательно пошевелил пальцами.

О закусках заготсоломовцы позаботились. Через две недели, ранним солнечным утром, компания погрузила на пузатенький старый пароходик разные кулечки, корзины, ящики. Потом, сверх общественного, каждый принес собственную сумочку, тщательно прикрытую чем-нибудь сверху, так что содержимого видно не было. И, наконец, кряхтя от натуги, председатель месткома, Мещанский, самолично вкатил по трапу на палубу бочонок пива средних размеров. Бочонок утвердили на носу парохода.

— Ну, вот, кажется, все! — заключил, отдуваясь, Мещанский. — Все в сборе, только, конечно, этого подлеца Попадеева нет. Он думает, если он директор, так ему можно и опаздывать.

— Плюнуть бы нам на этого дубину Попадеева! — предложил Самцов.

— Подлый человек, подлый… — вставил Базилевский.

Когда к пристани, наконец, подкатила машина с Попадеевым, Мещанский, Самцов и Базилевский опять обменялись фразами, полными сарказма, правда, на этот раз уже не так громко. Но когда сам товарищ Попадеев начал вынимать из машины обширную и тяжелую корзину, маленький и юркий Самцов не выдержал. Оттолкнув стоявшего на пути Базилевского он бросился на берег. Глядя, как Самцов, вытянув от натуги шею и склонившись влево, тащит корзину, высокий, с львиной гордой головой Мещанский, презрительно улыбнулся:

— Позор! Ему больше нельзя подавать руки. Холуй!

— Он всегда был подхалимом, — рассеянно проговорил Базилевский и двинулся навстречу жене директора, женщине пухлой и надменной.

Он любезно поцеловал ей ручку и сразу же подхватил складной стульчик, который она несла.

В то время, когда Базилевский помогал супруге директора, выждав удобный момент, Мещанский легкой походкой подошел к машине и перенял из рук Попадеева щенка неопределенной породы. Щенок лизнул Мещанского в лицо, а Мещанский ответил ему восторженным поцелуем:

— Прелестный песик! Это настоящая немецкая овчарка!..

— По-моему, дворняжка, — ответил директор, помогая выйти из машины мальчику лет семи с парализованными ногами.

— Быть того не может, — продолжал восторгаться Мещанский. — Это настоящая породистая собака. Вас обманули, дорогой Карп Карпыч…

Последним на борт парохода взошел зафрахтованный баянист с поцарапанным носом. Он по-деловому уселся рядом с бочкой и, звучно перебрав басы, вздохнул:

— Так вот что, товарищи, смазать инструмент надо, хрипит…

Собравшиеся вокруг музыканта заготсоломовцы благоразумно прогуливались с носа на корму, и в общем движении никто не заметил или, вернее, постарался не заметить, кто и что дал для смазки инструмента.

Потом баянист, уронив голову на меха, заиграл вальс «Дунайские волны». На носу закружились первые пары, капитан дернул за шнурок свистка, пароход тронулся. Мещанский деловито стал вбивать деревянным молотком трубку помпы в пивную бочку: прогулка началась.

Дальше все шло как по неписанному расписанию, как всегда бывало при любых коллективных прогулках.

Первую кружку пенного пива поднесли Попадееву, и все усердно спели «пей до дна!». Вторую кружку получила супруга директора, и опять хор служебных голосов огласил окрестности не особенно стройным, но очень трогательным «пей до дна!». Затем пиво стало выдаваться всем подряд: женщины пригубливали, деланно морщились; мужчины отходили с кружками в сторонку и, прикрывая один другого, с тихим русалочьим смехом доливали в общественное пиво собственную водку.

Макар Петрович Телятников тоже получил свою кружку, прошел на корму и одиноко уселся на скамеечке, задумчиво глядя на воду. Никто о нем не вспоминал, никто его не тревожил. О нем все забыли, словно и не было на свете такого тихого и скромного человека — Телятникова.

Тем временем, на носу судна, под звуки баяна, отдыхающие развлекались, разбившись на две основные группы.

В центре первой находился товарищ Попадеев. Порядком повеселевший, он рассказывал какой-то совершенно несмешной анекдот, которому не было видно конца. Все окружение терпеливо слушало, и когда рассказчик вдруг в самом неожиданном месте разражался смехом, окружение хохотало тоже, а Мещанский даже вытирал платочком глаза.

В другой группе мадам Попадеева рассказывала о своих болезнях. Говорила она со смаком, часто вздыхала, закатывала глаза к небу: на лицах слушающих дам было написано предельное понимание и сострадание.

Отдельно от взрослых развлекались дети. Девочки и малыши смотрели, не отрываясь, на баяниста, выстроившись прямо перед ним. Несколько более взрослых мальчишек стояли у борта и усиленно плевали в воду.

Из всей детской компании только калека с усталым детским личиком, сидя на парусиновом раскладном стуле, удивленно раскрытыми большими черными глазами, смотрел на плывущие мимо бортов журчащие, отваливающиеся ломтями струи; на спокойную гладь реки с темными зелеными пятнами теней у берегов; на столпившиеся у берега деревья, с редкими ивами, склонившими ветки к самой воде; на далекие, уходящие ковры лугов, полей, окутанных утренней дымкой, с маленькими, как на картинке, недвижимыми коврами и поставленными игрушечными белыми кубиками домов, деревень, переплетенных между собой едва заметными нитями дорог. Для скованного кандалами болезни мальчика открывался новый и прекрасный мир.

Где-то около полудня нетрезвый хор усиленно громко затянул «Вниз по матушке по Волге». Первый из заготсоломовцев уже стоял, перегнувшись за борт, а два других кандидата с особой нежной пьяной заботливостью держали его под руки и предлагали испытанный способ с пальцами. Музыкант блаженно спал около пивной бочки в обнимку с верным баяном, и никто в нем более не нуждался. Базилевский усиленно ухаживал за женой директора и целовал ей по очереди все пальцы. Она деланно сердилась, или хохотала, запрокинув голову. Сам же Попадеев, покачиваясь с носков на каблуки, стоял спиной к хору и, насупив лоб, слушал Мещанского, говорившего, с умиленно поднятыми бровями.

Как раз в этот момент к ним и подошел скорбно улыбающийся Самцов:

— Карп Карпыч, золотце, не подумайте, что я вмешиваюсь в ваши дела, но вы знаете, какой наш Телятников сухой и невежественный человек…

— В чем дело? — с нетрезвой начальственной строгостью спросил Попадеев.

— Пойдемте, — таинственно и многообещающе пригласил Самцов и пошел вперед, показывая дорогу к корме.

На корме парохода сидел Макар Петрович Телятников рядом с мальчиком калекой.

Директор Попадеев, одним движением отослав назад свою свиту, остановился, внимательно прислушиваясь. Он стоял, незамеченный щуплым, с длинной худой шеей стариком бухгалтером и доверчиво положившим черную головку на костлявое старческое плечо мальчиком. И постепенно что-то невиданное раньше никому, мягкое и человеческое появилось на лице Попадеева взамен обыкновенной насупленной или надменно самодовольной мины, как у покорившего город татарского деспота. Виновато улыбаясь, Попадеев медленно тронулся с места, подошел к Телятникову и сел рядом с сыном. Телятников продолжал с увлечением рассказывать.

Мещанский и Самцов, оскорбленные, обиженные, ушли на нос парохода.