Как там страна (сборник рассказов) - Александр Покровский

— Веня, — говорю ему, — брось. Эта блядина все равно помрет как скотина и перед смертью, силясь что-то сказать своим близким, поднатужится, поднатужится, так как смерть — это ведь тяжелая, изнурительная работа, не всем по плечу, и кроме того, нужно же успеть сказать окружающим нечто важное — но кроме тех пайковых он так ничего и не вспомнит. Потому что нечего вспоминать. Потому что жизнь у него — полное говно. И скажет он тогда своим родственникам какую-нибудь ерунду. Например: живите долго. Брось, Веня. Плевать. Все равно ведь бесславно сдохнет.

И смотрю, от этих слов, особенно после того, как я сказал, что начфин сдохнет бесславно, Веня даже лицом посветлел и задышал с облечением.

— Действительно, — говорит, — чего это я, Саня?

И улыбнулся той своей улыбкой, которую я так люблю.

НА БРЕТЕЛЬКАХ

…вредно к бабам ходить в том смысле, что они навредить могут: то вещи выкинут в форточку, то на ключ запрут. Вот Юрка Морозов, конь педальный, наш лейтенант-гидроакустик, пошел, конечно же, к бабе, но был он в то время уже с сильно поврежденным здоровьем, то есть пьян был, язва-холера, и на этом простом основании не смог помочь девушке на гормональном уровне и заснул там самым пошлым макаром. А она, вне всякого сомнения абсолютная блядь корабельная, в отместку отрезала ему брюки по самое колено, и утром он был вынужден их надеть, но, поскольку после колена они у него уже заканчивались, то пришлось ему их спустить вниз на помочах до ботинок, то бишь на этаких веревочных подтяжках, которые он тут же и сделал из бумажного шпагата, потому что только он и был под рукой. Сверху ведь шинель надевается, а она от земли на тридцать сантиметров, так что в принципе можно было только эти тридцать сантиметров брюк и иметь для прикрытия, а у него их даже больше оставалось, и все бы ничего, если бы не мотня, которая при хождении по дорогам не давала раздвигать ноги и тем самым создавала ряд дополнительных помех.

Ему бы разрезать мотню. Но тут он, видимо, не сообразил, потому как занят был своим положением в пространстве и во времени. Так что приходилось идти мелкими приставными шагами, будто тебе яйца дробью отстрелили, потому что боялся он, как бы вся эта его тряхомудь совершенно не развалилась.

И вот утро, все в строю, чинно-благородно, подъем флага, «На флаг и гюйс!…» — словом, все в атмосфере, как и положено, томно, и тут все замечают, как со стороны поселка лейтенант движется к строю этакими медленными элегантными прыжками. Перемещается, значит, как идолы острова Пасхи.

— Морозов! — говорит ему старпом — Ты-ы чего?

А он только молча распахнул шинель, а там обнарркились брючки-карлики на бретельках и над ними трусы.

Тут-то все и полегли.

Наиподлейшим образом.

НА ХАМСКОЕ ПОЛЕ

Утром мы стояли вперемежку с работягами в очереди на автобус. Ехать должны были на Хамское поле.

Там завод по ремонту подводных лодок, и мы на нем ремонтируемся.

С утра все хмурые, но торжественные.

И вот только автобус подползает к той самой яме у остановки, где мы все и находимся,

как тут же, невесть откуда, появляются два алкоголика, которые пытаются влезть без очереди,

и их, конечно же, теплое адамово яблоко Семенова-Тяньшанского, молча хватают за пятый позвонок и из рук в руки передают в тот самый конец, где они и должны находиться.

Но пока их туда доставляли, они успели поссориться между собой и подраться.

Все уже влезли, а у них все еще идет потасовка.

И вот один изловчился, отпихнул другого и попер в двери,

А второй, после толчка в поисках равновесия,

взмахнул руками и ухватил взлезающего за длинный размотавшийся шарф и дернул.

И выдернул его как раз в тот момент, когда дверь автобуса закрылась.

И тому зажало голову.

Он от натуги краснеет, но сказать ничего не может.

А тот, что остался, вдруг так обрадовался,

просто от счастья смехом зашелся, совершенно протрезвел, подскочил мелким бесом, подпрыгнул и влепил ему звонкую пощечину.

А автобус в это время в это время медленно, как черепаха после кладки детей на Каймановых островах,

выбирается из ямы.

И тот, уже бегом, все еще догоняет автобус, смеясь, подпрыгивает и бьет по лицу,

на что застрявший только морщится и багровеет,

а тот все догоняет, смеется, подскакивает и бьет, бьет, бьет.

А бедняга все морщится и старается увернуться от удара, а куда там увернешься,

и этот все бежит, бежит, бежит…

И тут застрявший неожиданно плюнул, и этот плевок настиг нападающего в полете,

в самой верхней мертвой точке,

и там было столько слюны — просто во всю рожу, и она была такой клейкости, такой вязкости, что нападавший запутался в ней, как тля в сиропе, и тщетно пытался снять ее с лица.

Он снимал ее как паутину, на бегу,

и она ни в какую не снималась,

и он все еще по инерции, все еще на бегу, все еще пытался освободиться и споткнулся,

и ухнул в случившуюся по дороге огромнейшую лужу, и скрылся в ней совершенно, оставив на поверхности только ботинки и кусок ноги.

Он остался лежать, а мы поехали на Хамское поле.

С УТРА

С утра у старпома всегда был остановившийся взгляд и говорил он всегда только: «Ну да-а…» Оживлялся он лишь в столовой, где на завтрак давали: яйцо (или омлет из яичного порошка), сгущенку — одна чайная ложка на человека., мед — 5 грамм, сыр плавленый — 30 грамм, масло — 10 грамм, паштет — 30 грамм, сок березовый — 75 грамм, чай или кофе — один стакан, хлеб — бери сколько хочешь, и кружок колбасы твердого копчения — 15 грамм (по сорок палок в бочке, пересыпанных опилками).

Съев все это в одно мгновение, он еще какое-то время смотрел на кружок колбасы твердого копчения, которым всегда завершалась трапеза, а потом медленно и торжественно отправлял его в рот и замирал. Видимо, колбаса во рту тут же начинала растворяться, потому что глаза у старпома по-хорошему влажнели, и все его лицо обретало благостное, светлое выражение, и это был тот самый необыкновенный внутренний свет, которым время от времени озаряются все творческие люди. Но вот растворение, видимо, заканчивалось, и колбаса, окончательно истлев, исчезала в глубинах старпомова организма, и лицо его темнело, он произносил: «Ну что, на сегодня все хорошее уже было», — после чего он шел на корабль нас сношать.

НЕИНТЕРЕСНО КАК-ТО

Неинтересно как-то теперь. То ли дело раньше.

Всегда настороже.

Постоянно начеку.

Вглядываешься в окружающее.

Впериваешь свой взор во тьму.

Ждешь: может прилетит что-нибудь поверх голов.

И всегда готов — к посрамлению, к поражению, и расположен к принятию: либо превратностей судьбы, либо подлостей собственного начальства, которое к тому же еще все время приходилось задабривать, участливо лизать, прихотливо прогибаться, искренне интересуясь: «Как там ваше натуральное самочувствие?» — а он, сука, — и снаружи тупой, и внутри тупой, и все у него хорошо с самочувствием, потому что не может быть плохо, потому что те, кому с самого начала плохо, до начальства не доживают.

Хочет ему стать плохо, но не получается. Настолько он незатейлив. И на твое подобострастное: «Как ваше…» — следует милостивый кивок — прогиб засчитан.

Или тебя ловят по дороге:

— Что у вас в кармане?

Выворачиваешь, а там — блокнот.

— Пронумерован?

Да.

— Прошнурован?

Конечно.

— А у помощника учтен?

А как же.

— А ну проверим вас на ведение неучтенных всяких там записей.

Проверяй, горемыка, проверяй. Записи-то мы делаем не здесь. Это у нас смотровой блокнот, и все вы — мое начальство — с потрясающей периодичностью его проверяете. Только некоторым достаточно одного раза, для периодичности, а кому-то — и двух мало.

Или болтовня. У нас же раньше как было? Все болтали, но чуть только скользкий разговор — а у нас это чаще, чем в других родах войск, потому что мозгов побольше и вообще, — так немедленно замолкают, или смотрят в сторону, или глаза себе веселые делают.

Поэтому на флотских остальные всегда обижались, сетовали, бывало: мол, вас, водоплавающих, юфит вашу мать, совершенно не поймешь, когда вы нам уши киноварью красите, а когда всерьез.

Потом Фома придумал отговорку: «Скажите тем, кто вас послал, что капитан второго ранга Фоминцев этот разговор не поддержал». И все. И мы ею пользовались при любых обстоятельствах.

И все всегда в тонусе были, потому что опасно было не только в море ходить на гнилом железе, но и вообще опасно было — говорить, дышать, жить.

А теперь только в море ходить опасно.

А поэтому неинтересно как-то.

ШУТКИ БОГОВ

— Надоел мне министр обороны, — процедил сквозь зубы Серега, оторвав от цыпленка изрядный кусок.

Дело в том, что мы с Серегой на юге, под тентом, в непосредственной близости к полуденному морю. Слезы наворачиваются на глаза, как вспомню, сколько в этом году нам с ним пришлось пережить, плавая над бездной, не говоря уже о том, что все это на хер никому не надо.