Мой муж Джон - Синтия Леннон

ГЛАВА 2

В конце 1950–х годов было особенно здорово ощущать себя юным и открывать мир. Мрачные дни войны и послевоенных лишений закончились, обязательная служба в армии была отменена, и молодым людям теперь разрешалось просто быть молодыми и ничего не бояться. Серые будни 40–х сменились блестящими возможностями и перспективами. Великобритания праздновала окончание войны и начало эпохи свободы. Настало время мечтаний, надежд и творческих помыслов. Поступив в Ливерпульский художественный колледж в сентябре 1957 года, в свои восемнадцать лет я с трудом верила в удачу, которая на меня свалилась.

Уже прошел год с тех пор, как умер папа после мучительной борьбы с раком легких. Оба моих старших брата покинули дом в поисках самостоятельной жизни, и нам с мамой часто недоставало денег. Перед самой своей кончиной папа — а он всегда заботился о том, чтобы его семья жила в достатке, — сказал, что не может позволить мне поступать в училище: «Тебе придется подыскать работу, чтобы помочь маме». Я обещала, что так и сделаю, но сложно было смириться с крушением надежд. Мама тогда промолчала, однако она хорошо знала, как много значит для меня учеба. Когда отца не стало, она сказала мне: «Иди поступай и учись, дорогая. Как — нибудь справимся». Она пустила в дом постояльцев, чтобы мы могли хоть как — то свести концы с концами. Мама заставила хозяйскую спальню кроватями и сдала их четырем рабочим парням, обучавшимся на электриков. Те были счастливы иметь свой угол и оплачивать его вскладчину. С тех пор дом стал больше походить на постоялый двор: в ванную всегда были очереди, и мне приходилось вставать почти на рассвете, чтобы успеть первой. Я была бесконечно признательна маме за возможность учиться и исполнена решимости не разочаровать ее.

Когда я поступила в Художественный колледж, то сразу же постаралась стать образцовой студенткой: каждый день посещала занятия и никогда не опаздывала; носила аккуратный костюмчик — двойку или твидовую юбку с блузкой, мои карандаши были всегда остро заточены, и я числилась среди самых усердных и прилежных студенток в группе. Я мечтала тогда стать преподавателем ИЗО. Изобразительное искусство было единственным школьным предметом, который мне нравился. Поэтому я была вне себя от счастья, когда в двенадцатилетнем возрасте попала в школу изобразительных искусств, находившуюся на одной улице с колледжем. Там я и познакомилась с девочкой по имени Филлис Маккензи. Мы хотели поступать в колледж вместе, однако отец Фил запретил ей это делать и настоял на том, чтобы она нашла себе работу. Ей приходилось днем работать художником по рекламе в компании, торгующей зерном, а вечером посещать занятия по рисованию.

Две другие девочки из художественной школы, Энн Мэйсон и Хелен Андерсон, поступили в колледж вместе со мной. Нам там безумно нравилось. Многие старшекурсники одевались в богемном стиле, под битников, что казалось нам неслыханной дерзостью, и поэтому мы поглядывали на них с завистью и восхищением.

Все тогдашние студенты училища родились либо во время войны, либо незадолго до нее. Сама я появилась на свет через несколько дней после ее объявления. Как раз перед родами маму вместе с еще несколькими беременными женщинами эвакуировали в Блэкпул, относительно безопасное место, где 10 сентября 1939 года она и родила меня в тесной, как тюремная камера, комнате дешевого пансиона на побережье. После начала схваток ее оставили одну почти на целые сутки. Когда акушерка наконец появилась, стало понятно, что родить маме без посторонней помощи не удастся. Акушерка закрыла дверь комнаты, строго запретив маме кому — либо рассказывать об этом, и буквально вытащила меня на белый свет — за волосы, уши и другие части моего маленького тела, за какие только могла ухватиться. Моему отцу, который приехал за несколько часов до моего рождения и расплакался, увидев свою изможденную и напуганную жену, было велено «пойти погулять». Вернувшись, он убедился, что супруга его, слава богу, осталась жива и что он стал отцом маленькой девочки.

И мама, и папа родились в Ливерпуле. Однако в начале войны они решили уехать из города и переселились в более спокойное место, городок Уиррал на другом берегу реки Мерси, в графстве Чешир. Они переехали туда вместе со мной и двумя моими старшими братьями — одиннадцатилетним Чарльзом и восьмилетним Тони. Мы занимали часть небольшого дома, с отдельным входом и двумя спальнями, в прибрежной деревушке — пригороде под названием Хойлейк. Папа работал в отделении компании GEC, поставлявшей электрооборудование в местные магазины. По работе ему каждый день приходилось ездить в Ливерпуль, который периодически бомбила немецкая авиация. Дома мы все чувствовали себя в большей безопасности, чем в городе, однако когда в небе появлялись бомбардировщики, мама прятала нас в стоявший под лестницей огромный буфетный шкаф. Мы, дети, в страхе забивались в него, и с каждым очередным взрывом бомбы шкаф сотрясало так, что мы валились набок с наших импровизированных сидений.

Продуктовые карточки были привычным явлением моей жизни в первые ее годы. Так же, как и другие семьи, мы всегда что — то выращивали на наших небольших приусадебных участках. У нас были грядки, на которых росли зелень и какие — то овощи, а в дальней части двора находился курятник. В то время в семье мальчикам обычно перепадало больше, чем девочкам. Например, когда братья мои получали кусок свинины, мне приходилось довольствоваться ребрами, а когда на столе оказывалось срезанное с кости мясо, то я получала лишь саму кость. Я должна была чистить ботинки старших и помогать маме заботиться о папе и братьях. Будучи тихим и скромным ребенком, я безропотно принимала ту роль, которую мне отводили в нашем доме, понимая, что, во — первых, я самая младшая, а во — вторых, единственная девочка.

Карточки оставались и после войны, еще в течение нескольких лет. Поэтому дефицит продуктов и товаров был обычным явлением для того времени. Я подрабатывала тем, что ходила в магазин отоваривать карточки двух пожилых дам с нашей улицы. За это одна из них отдавала мне свои талоны на конфеты, а другая — вещи, из которых ее дети давно выросли. Одежда и конфеты были тогда редким счастьем.

Мой брат Чарльз стал жить отдельно от родителей, когда ему исполнилось шестнадцать, а мне — пять, поэтому воспоминаний о нем за тот период у меня почти не сохранилось. Он, как и папа, пошел на работу в один из филиалов компании GEC — сначала в Бирмингеме, а потом в Лондоне. Помню лишь, что он здорово играл на пианино, вся улица собиралась его слушать.

Гораздо больше я общалась с Тони и, после того как в 1950 году его призвали в армию, ужасно по нему скучала. После службы он устроился работать в полицию, уступив просьбам своей подруги, так как там сразу же давали жилье. Тони ненавидел эту работу и с чувством невероятного облегчения уволился, когда девушка в конце концов бросила его.

К моим десяти годам в нашем доме остались только мы втроем — мама, папа и я. Во многом мои родители были очень разные, однако они любили друг друга, и я никогда не слышала, чтобы они ругались. Мой папа, тоже Чарльз, был крупным, крепким мужчиной, общительным, добрым и веселым. Один — единственный раз он вышел из себя: когда я принесла из школы бранное слово. Я обожала папу и, уже после того как перешла в художественную школу, ездила вместе с ним на поезде в Ливерпуль и обратно почти каждое утро и каждый вечер. Обычно он привозил для своих клиентов целый пакет сладостей и по дороге выуживал оттуда конфетку — другую для меня.

Моя мама Лилиан была очень необычной женщиной для своего времени: ее совершенно не интересовали домашние дела. Уборку она делала не чаще раза в месяц, а все остальное время наш дом терпеливо накапливал пыль. Зато мама обладала обостренным чувством прекрасного: на окне у нее всегда стояла ваза с цветами, и она могла часами, с огромным наслаждением составлять из них какой — то особенный букет. Она вязала чудеснейшие шотландские свитеры. Однако самой большой ее страстью были аукционные распродажи, куда она отправлялась каждый понедельник. Бывало, приходим мы домой в понедельник вечером, а наша гостиная выглядит уже совсем по — другому. Там могла появиться новая софа, ковер, шторы, стол или все вместе, в то время как старые вещи уже оказывались выставленными на той самой распродаже. Мы, конечно же, не возражали: всегда было интересно посмотреть на то, что она придумала. А главное, мама в эти моменты выглядела такой счастливой!..

Когда папа заболел — ему тогда было пятьдесят шесть, — все в корне изменилось. Как и многие в те годы, он курил сигареты без фильтра, не понимая, как это вредит его здоровью. После того как у него обнаружили рак легкого, он стал таять буквально на глазах: стремительно похудел, ослаб, дыхание его стало шумным и тяжелым. Вскоре он уже не мог вставать со своего кресла в спальне, и каждый день после школы я приходила посидеть с ним. После его кончины в доме остались только я и мама. Мы вспоминали его, оплакивали и думали — гадали, как нам жить дальше.