Вот ангел пролетел - Ольга Кучкина

Мужики продолжали включать-переключать, какого-то гуся, как говорили, навешивать-перевешивать, когда, раздвинув жесть и заодно всю компанию, заполнил собой наш пятачок один Сашка.

Все готово, с ходу спросил каляным голосом, едва кивнув в мою сторону. Не узнала. Прежнего любезника как не бывало. Свет быстро переставить, туда и сюда, распорядился, ты, Яша, возьмешь с той точки, Таир с этой, меня в кадр не брать. Уставился в ящичек, что сбоку стоял, и еще пододвинул Яшу, а Таира уставил пониже. Там чего у тебя, поинтересовалась. Не взглянул, не услыхал, продолжал тыркать и Таира, и Яшу, заодно Ире с Ульяной мелкие указания отдавать. Негр заикнулась про то, что от макияжа, мол, отказалась. Сашка уставился на нее, пальцем у виска покрутил: ты что, сбрендила, какой макияж, специалистка хренова. Встал, задумался, глазами завертел, как вертят, когда не видят вокруг, а вовнутрь погружаются. Вдруг одним махом развернул ящичек лицом ко мне: называется монитор, картинку смотреть, но чтоб это последний вопрос, а дальше меня нет и никого нет, а вы разбирайте ваше барахло, еду ешьте, отдыхать ложитесь, делайте что угодно, все, что в жизни, с условием не обращать на нас с нашей техникой никакого внимания, ты сумеешь, я знаю.

Он, сопляк, приказывал, а я смотрела на него без выражения, чуя, что готова подчиниться, уже подчиняюсь, уже сунула шею в удавку, какую он столь незаметно и быстро соорудил для меня.

Внимание! Тишина! Мотор! Камера!

Это он заорал. А на меня столбняк возьми напади. Ни рукой, ни ногой не двинуть. Вдруг сердце забилось, будто я вправду актриса и снимаюсь в главной своей роли в жизни. И даже сожаленья промельк, что не дала макияж сделать. Тьфу ты, напасть. Детей с ними не крестить, на банкетах не кушать, чего задрожала, как осиновый лист. Стоп, прости. Стоп к ним, прости ко мне. Это он все остановил. Не надо ни мотора, ни камеры, не будем пока снимать, пусть привыкнут. Да они уж с утра попривыкали, все бока себе отлежали, пока привыкали, возник взрывчато Таир, по типу узбек, а Яша по типу еврей, интернационал у них, вишь. Молчать, сказал Сашка добродушно, вмиг опять изменившись и став обаяшкой, как в первый раз, и голосом не каляным, а бархатным. Артист. Другую задачу ставлю, начнем с самого важного, а это риэлти-шоу сделаем после, вот и молодцы, что согласны. Согласные молодцы, каких не спросили, привычно, видать, расслабились. А он снова ко мне: давай-ка сядем рядком, поговорим ладком, ты можешь поговорить откровенно, а они затихнут, словно их нет и не было, можешь?

Все-то у них словно-условно, все понарошку, вроде прятки или дочки-матери, а денег небось стоит немереных. И откуда ему только слова такие известны: рядком да ладком. Чистая Ефросинья Николавна. Могу. Могу. Боле того, вкруг пальца тебя обведу, дурачок мой смышленый и самодовольный.

Сели на моей кровати с одной прикроватной шишечкой. Сняла шапку. Спросила: музыки хошь? Он спросил: какой? Достала патефон с полу и оттуда же пластинку Шаляпина Уймитесь, волнения страсти. Поставила - у него глазенки так и загорелись. А у меня - уши. Под Шаляпина началось.

7

Паша, Паша, Паша милая, тебе тут не холодно?

Четыре одеяла, одежи много.

А где взяла четыре одеяла и одежу?

Где все.

А где все берут?

Неподалеку.

На помойке?

Знаешь, чего спрашивать.

Я тебя без шапки не видел. У тебя совсем другое лицо.

Другое по сравнению?

Глаза... а под шапкой не разглядеть.

Второй раз за сегодня про глаза слышу, такая нужда, что облизать не жалко?

Паша, Паша, я, как ты, человека еще не встречал.

Где?

Нигде.

Я думала, на помойке.

А я думал, бомжи совсем другие люди.

Они и есть другие.

Почему?

По кочану.

Ну, Паша.

Ну, Саша.

Он засмеялся, как захлебнулся смехом. Весело так пробулькал. Открыто. Когда расплывается эдак, противостоять невозможно. Вот наградила природа человека.

Ты давно здесь?

Давно.

Сколько?

Не знаю, не считала.

А давай посчитаем. Какой у нас год? А в каком ты жила еще в квартире? Ты жила в квартире?

Жила.

В какой?

В своей.

А где?

Тебе адрес сказать?

А ты не помнишь?

Помню. Ты где живешь?

В Сокольниках.

Вот неподалеку от тебя и жила.

Да ну?

На Пироговке.

Это подалеку.

Смотря как считать. Отсюда подалеку, оттуда нет.

У тебя кровать удобная.

А ты лежал?

Нет, сижу и чувствую. Ты вообще все так ловко и удобно расположила. Женщина везде свое женское проявит.

Без, как у вас говорят, комментариев.

Опять расхохотался, искренне и необидно.

Где слышала?

Где-то.

Взяла и тоже улыбнулась. Хотя не улыбалась лет мильен. Думала, мышцы навечно стянуло, не растянуть. Однако ничего, само растянулось.

Улыбаешься хорошо.

Эспешиалли фор ю.

Паш, откуда?!

Что?

Все. Русский, английский. Ты кто?

Хошь знать, кто была на гражданке?

А здесь война?

Нет. Здесь мир.

А потом забыла и подковыривать, настоль умело затягивал в разговор, настоль горячо глядел и безотрывно слушал. Этого всегда людям не хватало, кто б и где б они ни были. Это главный секрет жизни и есть. Не слышат никто один другого и не желают. А желали б и умели, совсем другое житье-бытье сложилось. И люди были б не несчастны и заброшены один другим, а связаны цепью посильней тех, что бренчали на руках-ногах, когда по этапу в кандалах. Эхма, русская история, насадила детей своих на такой шампур, что до сих пор поедом их жрут и косточки выплевывают.

Как сюда попала, расскажи.

В эту историю? Постепенно, Саша.

Давно стрекотали камеры. Мне было все равно.

8

Я вспоминала, как птичка клевала, то тут, то там, не заботясь о последовательности и ясности. Как хотела, так вспоминала. Вывернулась из-под наваждения и лепила горбатого. У всякой проститутки панельной, у всякой бомжихи, у всякой дряни помоечной должна быть своя легенда. Без легенды нельзя. Мы как разведчики. Отсюда мой, как это говорится, амаркорд.

В какой-то момент до умного Сашки дошло. Он схватился за голову.

Постой-постой-постой, вскричал, ты мне тут литературу сочиняешь, что ли?

Полетушки-полетунчики, выпустила в ответ.

Что ж это значит, сделал большие глаза Сашка.

Папаша со мной играл в полетушки-полетунчики, растолковала, полет моя стихия и есть.

Включая полет фантазии? Ну, Пат, ну, кадр, произнес с восхищением и остановил съемку.

Кадр в кадре, успела прожвакать.

Он сел на скамейку из ихнего реквизита напротив меня, руки сложил, как Наполеон Бонапарт.

Значит, не хочешь говорить как следует.

А как следует?

Я не знаю.

Не знаешь, чего обинуешься?

Что-что?

Намекаешь.

Я не намекаю, я прямым текстом спрашиваю: будешь работать или дурака валять?

Не буду.

Работать или дурака валять прекратишь?

Тут его отозвал оператор Яша и стал что-то наяривать в ухо. До меня донеслось: да какая тебе разница, так же еще круче. Сашка посмотрел на Яшку, как баран на новые ворота, и спросил: да? Оборотился ко мне, будто ничего не было: ладно, продолжаем. Нет, покачала головой. Устала, спросил Сашка. Кончен бал, погасли свечи, ответила, выметайтесь. Ты что, ты что, прокричал Сашка. Стала выталкивать их коленками и локтями. Погоди, погоди, уперся Сашка, если устала говорить, давай подснимем без разговоров выход отсюда, проход на помойку, ну и там. Идите, идите, подснимайте штаны один другому, если охота, а я сказала нет и значит нет. Ну чего ты, чего ты, совсем он расстроился. А я, чем боле он расстраивался, тем боле свирепела. Послала их длинной очередью, в переводе: не хочу и не буду, все.

Они собрали свои бебехи и уехали.

9

Так это дело и рухнуло. Хотя Александр, отбывая, пробормотал насчет новых встреч, но это был уже любезный оборот, мина при проигранной игре. А я стала продолжать жить. Сколь время прошло, не знаю. Календаря нету. Дни не отсчитывать, в официальные учреждения на службу не ходить. Живем, естественные люди на естественной земле. Как далекие предки это делали. Или какие-нибудь зулусы делают. Одна разница: у зулусов жарко, у нас промозгло и холодно, как правило. И кто такое правило принял? Ах, кабы жара, счастливей нас постояльцев у Господа не найти. На гражданке мечтали: принадлежать себе. Принадлежали кому угодно: отцу, начальнику, генсеку, судейскому чиновнику, секретарше, домуправу, соседу, любовнику. Человек в собственности у другого, по частям иль с потрохами. А тут вот она я, и вот она я другая, и вот третья, все я, какая захочу, и никого надо мной и вокруг меня, никто, как воронье, не вьется, я сама по себе, и от вас мне ничего не надо, и вам от меня, я вылезла на самый пик своей карьеры иль судьбы и оттого в любой момент могу сгинуть, посколь все познала и со всем распрощалась, и свобода моя - мое бесстрашие. Только выпить хочется, а так нет, нету потребностей, освободилась из заключения на весь оставшийся срок.

Кеша пришел и сказал, что у меня новая кликуха. Какая? Телезвезда. Ах, суки, кто придумал? Кто придумал, говорит, не знаю, но Манька и Полина промеж себя гугнили, аж повизгивали от удовольствия. Точно, суки. Налил себе и мне из початой бутылки, спертым, вонючим, привычным воздухом занюхали. Вздыбила себя с постели, поплелась через яму, выгребной ее называем, хотя никто из нее нашего дерьма не выгребал, в гости к уродкам, кривой и горбатой. Распахнула дверь - у них одна-единственная дверь в худой дощатой постройке типа сарай, лет сорок назад принадлежала сторожу, сторожившему на этом поле военные отходы: проржавелые танки, пулеметы и более мелкое стрелковое оружие, вышедшее из моды или употребления, вывозилось сюда из части поблизости и здесь хранилось, пока в болотную почву с концами не ушло, старожилы передавали. Вот и грозная война, куда ухают мильены денег и жизней, сама, со своими орудиями войны, состарившись, ухает в болото, иллюстрируя глупость бессмысленную людей, суету их железную и кровавую. Короче, дверь упала вовнутрь от тычка, и сразу в обе стороны от нее прыгнули обе тетки, кривая и горбатая. Я за ними. Но посколь не могла раздвоиться, молнией поспешала то туда, то сюда и потеряла во времени и скорости. Они же, злые, накинулись на меня с кулаками за сорванную дверь. Хотя это я пришла наказать их за Телезвезду. Спроси кто, почему их надо наказывать, не ответила б. Глупое животное из минувшей жизни ожило: досада. А считала, все подохло во мне, ничтожной. Ничтожество, если подумать, равно сверхчеловечеству. Удалось схватить за грудки кривую Полину, лицо ей раскровянить. Манька-горбунья сбоку вертелась, горб свой сзади наперед выставляла, словно главный предмет женской прелести. Это мешало одолеть ее, руки коротки. А она все костью своей в грудь мне смешно тыкалась, отчего я смеяться начала, как кашлять. Ты чего, повернула Манька морду, плачешь, что ль. Кашляю, дура, это Полинка хнычет, а я никогда, а услышу еще раз Телезвезду, мокрого места не оставлю. Иди, бля, сказала Полина, и я ушла.