Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974 - Машадо Ассиз

Видя все это, я не смог сдержать стона, а Природа, или Пандора, не проронила ни единого слова и не улыб­нулась, тогда как сам я, подчинись какому-то закону безумия, разразился судорожным идиотским смехом.

— Ты права,— сказал я,— на это стоит посмотреть; забавно, хоть, пожалуй, и однообразно. Когда Иов призывал смерть, он хотел, видимо, отсюда, сверху, взглянуть на этот спектакль. Будь добра, Пандора, разверзни чрево и поглоти меня; все, что я вижу, чрезвычайно забавно, но все-таки поглоти меня.

Вместо ответа она принудила меня смотреть, и опять перед моими глазами с головокружительной скоростью замелькали века, поколения сменялись по­колениями, они рождались то скорбными, будто евреи в плену египетском, то буйно веселыми, как при­спешники Коммода[20], и все они в точно назначен­ный час сходили в могилу. Я хотел бежать, но непости­жимая сила удерживала меня на месте, и я сказал себе: пусть века идут, придет и мой, придет и послед­ний, и мне откроется загадка вечности. И я вперил взгляд в чреду эпох, которые возникали и исчезали, но теперь я смотрел спокойно, уверенно, может быть, даже весело. Каждый век приносил мрак и свет, мир и войну, у каждого были свои истины, свои заблуж­дения, и целая свита новых систем, новых идей, новых иллюзий; в каждом распускалась зелень весны, которая затем желтела, чтобы снова зазеленеть. Так в календарно размеренном ходе жизни создавалась история и цивилизация, голый, безоружный человек одевался, брал в руки топор, строил хижины и дворцы, жалкие деревушки и стовратные Фивы, творил пытливую науку и возвышенное искусство, становился оратором, философом, разъезжал по всему свету, спускался в подземное царство, поднимался под облака, внося свой вклад в поразительную деятельность, вызванную потребностью жить и страхом смерти.

Наконец мой рассеянный, исполненный грусти взгляд различил наш век, а вслед за ним и будущее. Наш век казался проворным, самодовольным, пред­приимчивым, всезнающим, несколько, впрочем, неясным и таким же стремительным и однообразным, как и все предыдущие. Я удвоил внимание и напряженно всма­тривался; сейчас я увижу последний век — последний! Но я ничего не смог разобрать, он промчался с бешеной скоростью; в сравнении с ней вспышка молнии длится столетие. Все исказилось: кое-что стало огромным, кое-что очень маленьким, некоторые вещи исчезли совсем; туман скрыл все, кроме привезшего меня бегемота, но вот и он начал становиться все меньше, меньше, меньше, пока не достиг размеров кота. Да, это действи­тельно кот! Я вгляделся: это мой кот Султан играл у дверей спальни комком бумаги...

Глава VIII

РАЗУМ ПРОТИВ БЕЗУМИЯ

Читатель, наверное, понял — мой Разум возвращался в свой дом и предлагал Безумию удалиться, справедли­во обращая к нему слова Тартюфа: «La maison est a moi, c’est a vous d'en sortir»[21]

Таков уж каприз Безумия — по душе ему чужие покои, и выгнать его нелегко; не идет он из чужого дома; совести у него давно нет. Если мы подумаем об огромном количестве домов, занятых им на более или менее длительный срок, то вынуждены будем прийти к выводу, что наш любезный странник — истинный бич домовладельцев. Во всяком случае, в дверях моего мозга дело чуть было не кончилось дра­кой, ибо пришелец не желал покинуть дом, хозяин же не отступал от намерения вернуть свою собственность. Наконец Безумие пошло на уступки, прося оставить ему хотя бы уголок на чердаке.

— Ну нет,— ответил Разум,— с меня достаточно, теперь я научен горьким опытом и знаю, что с чердака вы попытаетесь перебраться в столовую, оттуда в го­стиную и так далее.

— Разрешите мне побыть еще хоть немного, я хочу разгадать тайну.

— Тайну?

— Даже две,— поправилось Безумие.— Тайну жиз­ни и тайну смерти; я прошу у вас всего десять минут.

Разум расхохотался;

— Ты неисправимо... ты все то же... все то же...

Говоря это, он схватил Безумие за руки и выволок его за дверь; потом вошел в дом и заперся. Безумие стонало еще какие-то мольбы, бормотало угрозы; однако скоро и ему надоело. Оно насмешливо высу­нуло язык и пошло своей дорогой.

Глава IX

ПЕРЕХОД

Посмотрите, как ловко и как искусно я перейду те­перь к основным событиям этой книги. Мой бред начался при Виржилии; Виржилия была великим грехом моей молодости; молодость не бывает без детства; детство предполагает рождение. Вот мы и дошли до 20 числа октября месяца 1805 года, то есть дня, когда я родился. Видите? Как все просто, и ничто не отвлекает неторопливого внимания читателей. Да, в своей книге я использовал все преимущества старого метода, но пренебрег его излишней педантичностью. Пора поговорить о методе. Слов нет — метод необходим, но давайте оденем его попроще, эдак посво­боднее, понебрежнее, пусть он ходит без галстука и подтяжек, легко, по-домашнему; ему нет дела ни до соседки, ни до квартального надзирателя. Метод — все равно что красноречие. Бывает красноречие естествен­ное, непринужденное, вдохновенное, внушенное чарами истинного искусства, а бывает другое — парадное, пустое, натянутое. Итак, 20 октября.

Глава X

В ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день на древе рода Кубас расцвел прелестный цветок. Родился я; меня приняла Паскоала, знаме­нитая повивальная бабка из провинции Миньо, открыв­шая, по ее словам, врата этого мира целому поколению фидалго[22]. Весьма возможно, что отец мой слышал ее слова; однако думаю, что не они, а родительские чувства заставили его поблагодарить повитуху двумя золотыми полудублонами. Меня выкупали, спеленали, и я стал героем нашего дома. Какое только будущее мне не предсказывали! Дядя Жоан, пехотный офицер, находил, что у меня взгляд Бонапарта, чего отец мой не мог спокойно слышать; дядюшка Илдефонсо, тогда еще простой священник, прочил меня в каноники.

— Он будет каноником,— я не говорю о большем, чтобы не прослыть гордецом; но я отнюдь не удив­люсь, если господь вверит ему епископство... да, да, епископство; вполне возможно. Как ты думаешь, бра­тец Бенто?

Отец отвечал, что я буду тем, кем пожелает сделать меня всевышний, и высоко поднимал меня, словно хотел показать всему городу и всему миру; он поми­нутно у всех спрашивал, похож ли я на него, умен ли, красив ли...

Я пишу с чужих слов, мне рассказывали об этом несколько лет спустя; многих подробностей того слав­ного дня я не знаю. Можно, однако, с уверенностью сказать, что соседи приходили с поздравлениями или присылали слуг и что в первые недели дом наш был полон гостей. Ни один стул не оставался свободным; из сундуков были вытащены парадные панталоны и сюр­туки. И если я стану перечислять все поцелуи, все ласки, все благословения и восхищения, то мне никогда не закончить этой главы. А ее пора кончать.

Я не смогу подробно описать своих крестин, мне мало о них рассказывали; знаю только, что это был один из самых пышных праздников следующего, 1806 года; крестили меня в храме Сан-Домингос, во вторник, в марте месяце, в светлый чистый сияющий день. Моими крестными родителями были полковник Родригес де Матос и его супруга; оба они происходили из старинных знатных семейств севера Бразилии, и оба были действительно благородны, как благородна была и кровь, текшая в их жилах; их предки проливали ее во время войны с Голландией[23]. Помнится, эти имена я выучил одними из первых; наверное, я очень мило их коверкал, потому-то меня и заставляли повто­рять их перед знакомыми, демонстрируя, видимо, мое раннее развитие.

— Душенька, скажи господам, как зовут твоего крестного.

— Крестного? Его превосходительство сеньор пол­ковник Пауло Ваз Лобо Сезар де Андраде-и-Соуза Родригес де Матос; а крестную — ее превосходитель­ство сеньора дона Мария Луиза де Маседо Резенде-и-Соуза Родригес де Матос.

— Какой умненький мальчик! — восклицали слу­шатели.

— Умненький,— соглашался отец, расплываясь в счастливой улыбке, и гладил меня по головке, глядя на меня долгим влюбленным взглядом. В такие минуты он бывал чрезвычайно доволен собой.

Я начал ходить, не знаю точно когда, но, во всяком случае, гораздо раньше, чем другие дети. Наверное, по­могая природе, мои родители заставляли меня делать первые шаги, уцепившись за стулья или за подарен­ную для этой цели деревянную тележку. «Иди, душень­ка, иди»,— уговаривала меня нянька, придерживая за платьице, в то время как матушка трясла передо мною погремушкой. И я шел, привлеченный дребезжанием, плохо ли, хорошо ли, но шел; и потом уже ходил всю жизнь.

Глава XI

МАЛЬЧИК — ОТЕЦ МУЖЧИНЫ

Я вырос; семья не принимала в этом особенного уча­стия. Вырос стихийно, естественно, как растут магнолии или кошки, с той лишь разницей, что кошки уступали мне в лукавой изобретательности, а магнолии — в подвижности. Поэт назвал мальчика отцом мужчины. Что же я был за мальчик?