Недостойная старая дама - Рене Аллио

Лампа, поставленная на пол, освещает лицо мадам Берт и отбрасывает на потолок движущуюся тень Шарля, который, возбуждаясь все больше и больше, скороговоркой, не переставая, шепотом говорит.

Шарль. Они приехали из Италии больше пятидесяти лет тому назад. Там, у себя, с голоду помирали. (Указывая на мадам Берт.) У бабушки уже Роз была на руках. А то бы они могли и подальше проехать! Другие осели в Нью-Йорке… (закуривает), и ты мог бы уже быть американцем! Но наши через два поколения стали настоящими французами. Дед участвовал в войне четырнадцатого года, а его старший сын погиб в Дюнкерке! Выходит, это уже их родина, верно? Марсель был для них первым этапом…

Мадам Бертини закончила стелить постель, выпрямилась, поцеловала обоих. Шарль на минуту умолк с поднятым вверх указательным пальцем. Оба смотрят, как она, с трудом подняв кучу одеял и простыней, уходит из комнаты.

Небольшая пауза, после которой Шарль все еще шепотом продолжает свою речь, а Пьер растягивается на матрасе.

Шарль. Но это должно было быть только первым этапом! Тогда у них не было выбора!.. Но сейчас оставаться вам здесь — все равно как если бы старик и совсем никуда с места не трогался! Вы сидите здесь между двумя стульями!

Задетый за живое, Пьер вскакивает, но сразу берет себя в руки и начинает раздеваться, срывая злость на рубашке, которую с яростью отбрасывает.

Пьер. Черт подери!

С помощью Виктории мадам Берт превращает столовую в спальню. Они сняли с дивана матрас, положили его на пол. Стол с наваленными на него пальто и раскрытыми чемоданами отодвинут к стене.

В доме тишина, в полутьме слышится лишь хруст расстилаемых крахмальных простыней. Свет в столовую проникает из кухни. Роз с маленьким Люсьеном уже спят глубоким сном, сейчас чем-то похожие друг на друга. Над ними склоняется Виктория. Остановившись в двери, Альбер смотрит на мать.

Альбер (голос его вдруг зазвенел). Мама…

Виктория. Тише!

Мадам Берт (обернувшись в его сторону). Ну что ж, Альбер, продадим типографию. Все-таки помещение, материалы, машина…

Альбер (шепотом, но с горячностью). А меня возмущает одна только мысль продать оборудование, на котором работал мой отец! Я тебя не понимаю, Берт!.. Не понимаю!

Мадам Берт спокойно смотрит ему в глаза, и Альбер не выдерживает ее взгляда.

Но тут врывается Симона. Полы ее широкого халата развеваются, нос все еще оседлан очками.

Симона (громким шепотом, Альберу). А кто будет вести типографию? Вы, Альбер?

Альбер побежден.

Сидя у смертного одра отца, Гастон задремал. В комнате темно, и слышится лишь мерное дыхание, со свистом вылетающее из груди спящего.

Мадам Берт, тихонько войдя в комнату, грустно смотрит на покойного мужа и спящего сына.

Шарль и Пьер, в пижамах, сидят с Альбером в кухне за столом. Мадам Берт подает им только что поджаренную яичницу. Они молча начинают есть, а старуха хлопочет, предлагая то хлеб, то соль, то перец, то уксус. И, только уверившись наконец, что она все подала, мадам Берт подходит к раковине и принимается за стирку какой-то мелочи (скорей всего, это тонкое белье Симоны). Но тут в дверях появляется сонный, с помятым лицом Гастон. Шарль и Пьер подвигаются, освобождая ему место, и Гастон тоже присаживается к столу.

Мадам Берт, вытерев руки, подходит к шкафу, достает тарелки, нож и вилку и ставит перед Гастоном прибор. Потом берет сковороду, выливает на нее два яйца и ставит ее на плиту.

Вошедшая в эту минуту Симона подходит к раковине и, узнав свои вещички, направляется к плите, где мадам Бертини жарит яичницу.

Симона. Ну зачем это вы, Берт?! Гастон, как гы можешь заставлять маму тормошиться?! В такой день?!

Все четверо мужчин повернулись в сторону Симоны и удивленно, ничего не понимая, смотрят на нее.

На веревочке над раковиной развешано выстиранное белье. Мадам Берт и Симона вышли, а мужчины все еще сидят за столом, но ест только один Гастон. Приборы остальных отодвинуты, а перед Аль-бером снова разложены деловые бумаги.

Альбер (Гастону, негромко, но очень убежденно). А почему бы и нет?! В конце концов, в доме помещалось и больше народу! Если Ганди соглашается остаться, значит, это возможно! Вполне возможно!

Гастон отвечает не сразу. Кусочком хлеба он тщательно подчищает тарелку, съедает хлеб, закуривает сигарету и наконец, удобно развалившись на стуле, начинает вещать.

Гастон. Я тебе сразу скажу, Альбер, конечно, я тебя понимаю. Я ведь не круглый дурак! И знаю, в какой убогой квартирке тебе приходится ютиться со всей семьей! Разумеется, вы очень, очень стеснены! Я ведь тоже к чему-то стремился и как будто чего-то достиг. Но всегда надобно, прежде чем принимать решение, спросить себя, разумно ли это? И осуществимо ли? Ведь ты пойми, взять в свои руки типографию — это значит обременить себя долгами! А обзавестись долгами — это еще не все! Их надо платить! Вот я тебя и спрашиваю, мало тебе своих долгов за грузовик?! Я уж не говорю о том, что ты мне должен! Такой бестактности я бы себе, конечно, не позволил… тем более что два-три месяца я могу еще и подождать. Но ведь, если память мне не изменяет, у тебя еще не меньше дюжины неоплаченных счетов. (Кладет недокуренную сигарету на край тарелки, вынимает из кармана записную книжку и что-то проверяет,)

Входит мадам Берг и начинает убирать со стола.

Гастон. Транспортное дело сейчас не очень выгодно — слишком велика конкуренция. Уж кому-кому, а мне ли этого не знать! Раз в неделю по крайней мере один грузовик из пяти простаивает у меня в гараже. Так что…

Опешив, Альбер пристально поглядел на брата, но сразу берет себя в руки и меняет тему разговора, кивнув в сторону матери, приготовившейся мыть посуду.

Альбер. Но мы же все-таки не оставим мать б полном одиночестве!

При этих словах мадам Берт оборачивается, собираясь что-то сказать, но тут слышится звонок входной двери.

Мадам Берт. Это Робер!

И в первый раз ее лицо осветилось настоящей радостью.

И снова все столпились в коридоре. Поднялась Роз, вышли Симона и Виктория. Все уже в пижамах, ночных рубашках, халатах, все, кроме Альбера и Гастона — они без пиджаков, — и мадам Берт, которая весьма достойно выглядит в своем черном бумажном платьице.

Высокий, стройный, с открытым лицом, Робер не в трауре, а в своем обычном твидовом пиджаке. Родные окружают его. Он обнимает мать, она прижимается к нему и тихонько говорит ему что-то ласковое на ухо.

В полутьме столовой виднеются импровизированные постели, на которых спят Гастон, Симона, Роз и Люсьен. Прикорнувшая на матрасе Виктория шепотом окликает Альбера:

— Альбер, поди отдохни хоть немного!

Но Альбер, стоя в тени у двери, смотрит на мадам Берт и Робера, оставшихся вдвоем в коридоре. Робер крепко обнял старушку, которая только сейчас дала волю слезам и горько плачет у него на плече. Они медленно поднимаются по лестнице. Альбера пожирает зависть к брату — любимцу матери.

Гостиница «Занзибар». Раннее утро.

Через открытую дверь Эрнест и Пьер поглядывают на улицу. Люди из похоронного бюро вешают на двери дома Бертини черные полотнища. Изредка появляются прохожие, кое-кто расписывается в книге, лежащей на столике у дверей дома.

Из бара глухо доносится голос Розали. Пьер задумчив, а может, просто плохо выспался. Эрнест, похлопав его по плечу, подталкивает в сторону бара.

Эрнест. Эй! Идем, выпей чашечку кофе!

Пьер направляется к стойке, успев по дороге бросить взгляд на болтающую по телефону Розали. Она в утреннем туалете — очень броском и небрежно распахнутом пеньюаре, ее экстравагантная высокая прическа тщательно налакирована. Трудно разобрать, что она говорит, — осторожности ради она прикрывает рукой рот. Однако ясно, что вопрос идет о свидании и танцульке.

Эрнест наливает две чашки кофе.

Эрнест(с любопытством). Ну так что, может, теперь чаще станем видеться? (Пьер не понимает его.) Вы же не оставите бедную старуху в одиночестве, верно? Он у тебя не дурак, твой папаша! Нет, Альбер не промах!.. И к тому же, если старушка останется совсем без дела, она конченый человек!.. Конченый человек, если останется без дела… На месте твоего отца и я бы… Думаешь, и матери твоей не было бы здесь по легче? Да и братишке твоему…

Попивая кофе, Пьер сперва почти не слушает Эрнеста, но мало-помалу до него начинает доходить то, о чем он, в сущности, и не помышлял, — что смерть старика Бертини, может быть, означает для них конец их нищенского существования. Однако бесцеремонность Эрнеста его все-таки раздражает.