Мими Пенсон - Альфред Мюссе

В ту минуту, когда он думал об этом, мимо него пронеслась мадмуазель Пенсон; ему почудилось, что, продолжая плясать, она украдкой схватила оставшийся на столе кусок пирога и незаметно сунула его в карман.

Уже начинало светать, когда все разошлись по домам. Эжен, прежде чем вернуться домой, решил пройтись и подышать свежим утренним воздухом. Все еще погруженный в грустное раздумье, он, незаметно для себя, напевал песенку гризетки:

Все тот же чепчик, то же платьеНа ней всегда!

«Мыслимо ли это? — думал он. — Может ли нищета дойти до такого предела и так откровенно, так насмешливо выставлять себя напоказ? Можно ли смеяться над тем, что не имеешь хлеба?»

Спрятанный кусок пирога сам за себя говорил. Вспомнив об этом, Эжен невольно улыбнулся, но тотчас же его кольнула жалость.

«Однако, — продолжал он размышлять, — она взяла не хлеб, а пирог. Быть может, она просто лакомка? А может быть, она хотела побаловать ребенка соседки или задобрить болтливую привратницу, Цербера, готового повсюду разнести, что жилица не ночевала дома».

Эжен шел наобум и случайно забрел в лабиринт уличек, начинающийся за перекрестком Бюси, где с трудом может проехать карета. Он уже собирался повернуть назад, когда из какого-то ветхого дома вышла бледная полуодетая женщина в рваном капоте, простоволосая и растрепанная. Она была так слаба, что с трудом двигалась. Колени у нее подгибались. Она держалась за стены и, судя по всему, хотела добраться до почтового ящика на соседней двери, чтобы бросить в него письмо, которое сжимала в руке. Испуганный и удивленный Эжен, подойдя к ней, спросил, куда она идет, чего ищет и не может ли он ей помочь. Тут же ему пришлось протянуть ей руку, чтобы поддержать ее, так как она чуть не упала на уличную тумбу. Но женщина, не ответив ни слова, испуганно и вместе с тем гордо отшатнулась. Положив письмо на тумбу, собрав все свои силы, она указала на ящик и произнесла одно только слово: «Туда», потом, продолжая держаться за стены, побрела к своему дому. Напрасно Эжен предлагал ей опереться на его руку, напрасно пытался ее расспрашивать. Она медленно исчезла в темных и узких сенях, из которых перед тем появилась.

Эжен поднял письмо. Сперва он шагнул было к почтовому ящику, но тотчас же остановился. Эта странная встреча так взволновала его, он был так потрясен ужасом, смешанным с пронзительной жалостью, что, не размышляя, почти непроизвольно сорвал с конверта печать. Ему показалось отвратительным, немыслимым пройти мимо этой тайны, не попытавшись любым путем проникнуть в нее. Женщина несомненно была на краю смерти. От голода или от болезни? Во всяком случае — от нищеты. Распечатав письмо, Эжен посмотрел на конверт; там стояло: «Господину барону***». Вот что было написано:

«Прочтите это письмо, сударь, и умоляю вас, не откажите мне. Лишь вы, вы один можете меня спасти. Отнеситесь с доверием к моим словам, спасите меня, и вам воздастся, это вам принесет счастье. Я была тяжело больна и лишилась остатка сил и мужества. В августе я снова начну работать в магазине. Мне пришлось оставить свои вещи в прежней комнате, а на этой неделе я, наверно, останусь совсем без крова. Я так боюсь умереть с голоду, что сегодня утром решила утопиться, — ведь я почти сутки ничего не ела. По, вспомнив о вас, я вновь начала надеяться. Не правда ли, я не ошиблась? Сударь, на коленях умоляю вас, как ни мала будет ваша помощь, она даст мне возможность просуществовать еще несколько дней. А я боюсь смерти, и мне всего двадцать три года. Если меня немного поддержат, я, быть может, смогу дотянуть до первого числа. Если бы я знала слова, которые вызовут в вас жалость, — я бы их сказала, но мне ничего не приходит на ум. Мне остается только плакать от сознания своего бессилия и от страха, что вы обойдетесь с письмом так, как обходятся с подобными письмами все, кто слишком часто их получает: вы разорвете его, не думая о бедной женщине, которая считает часы и минуты в надежде, что вам покажется непомерной жестокостью оставить ее в неведении. Я уверена, что боязнь расстаться с луидором, который так мало для вас значит, не может вас остановить; что стоит вам, право, завернуть вашу милостыню в бумагу и написать на конверте: «Мадмуазель Бертен, улица Эперон». Я переменила фамилию — фамилию, которую носила моя мать, — с тех пор как начала работать в магазине. Когда будете выходить из дому, отправьте письмо с рассыльным. Я подожду среды или четверга и буду горячо молиться, чтобы бог сделал вас милосердным.

Мне пришло в голову, что вы можете не поверить в такую нищету; но если бы вы меня увидели, то убедились бы.

Ружет».

Если Эжен был тронут началом письма, то можно представить себе его удивление, когда он увидел подпись. Значит, ту самую девушку, которая так безрассудно промотала свои деньги и придумала нелепый ужин, известный ему по рассказу мадмуазель Пенсон, несчастные обстоятельства довели теперь до подобных мучений, до подобных просьб! Такое неблагоразумие, такое сумасбродство представлялось Эжену каким-то невероятным сном. Но сомнений быть не могло, подпись говорила сама за себя. И мадмуазель Пенсон на вечеринке упоминала о том, что ее подруга Ружет приняла теперь псевдоним мадмуазель Бертен. Как могло случиться, что она оказалась вдруг покинутой, без помощи, без хлеба, почти без пристанища? Где были ее вчерашние подруги в те минуты, когда она, быть может, погибала на чердаке этого дома? И что это за дом, где можно так умереть?

Но на догадки не было времени; чтобы помочь, надо было прежде всего спасти ее от голода.

Эжен первым делом вошел в только что открывшийся ресторан и купил там, что мог. Покончив с этим, он вместе с рассыльным пошел к дому Ружет. Но ему показалось неудобным явиться к ней так внезапно. Облик бедной девушки хранил отпечаток такой гордости, что Эжен опасался если не отказа, то во всяком случае вспышки уязвленного самолюбия. Как признаться, что он прочел ее письмо?

Подойдя к двери, он спросил рассыльного:

— Знаете ли вы в этом доме девушку, которую зовут мадмуазель Бертен?

— Еще бы, сударь! — ответил рассыльный. — Она у нас обычно берет обеды. Но если вы идете к ней, то это напрасный труд. Она сейчас в деревне.

— Кто это вам сказал? — спросил Эжен.

— Господи, сударь, да, конечно, привратница. Мадмуазель Ружет любит хорошо поесть, но не слишком любит платить. Она готова заказывать одних жареных цыплят и омаров, но пока получишь за них деньги, все пороги у нее обобьешь. Так уж нам ли не знать, дома она или нет!..

— Она вернулась, — перебил его Эжен. — Поднимитесь к ней и передайте ей все это, а если она вам что-нибудь должна, — не просите у нее сегодня ничего. Это мое дело, я к вам еще вернусь. Если же она спросит, кто прислал, скажите, что барон де ***.

С этими словами Эжен ушел. По дороге он кое-как вновь запечатал конверт и опустил его в ящик. «Ну что же, — думал он, — Ружет по, откажется, а если ока найдет, что ответ на письмо пришел слишком быстро, то пусть объясняется со своим бароном».

У студентов, как и у гризеток, деньги бывают отнюдь не ежедневно. Эжен отлично понимал, что к посылке следовало бы прибавить луидор, просимый Ружет, и только тогда басня рассыльного могла бы показаться правдоподобной; но в этом-то и заключалась трудность. Луидоры не в ходу на улице Сен-Жак. Кроме того, Эжен только что пообещал уплатить хозяину ресторана, а, к несчастью, в ящике у него было так же пусто, как в карманах. Поэтому он без отлагательств пошел по направлению к площади Пантеона.

В те времена на этой площади еще проживал знаменитый цирюльник, который впоследствии обанкротился; разоряя других, он кончил тем, что разорился сам. Туда, в заднюю комнатушку, где тайно давались в рост деньги, большие и малые, ежедневно приходили бедные беззаботные, быть может влюбленные студенты, чтобы за чудовищные проценты получить несколько монет, весело растратить их вечером и дорого заплатить за них завтра. Туда, опустив голову и потупив глаза, смущенно пробирались гризетки и брали напрокат для какой-нибудь загородной прогулки потрепанную шляпку, перекрашенную шаль, сорочку, купленную в ломбарде. Туда обращались сынки состоятельных родителей и ради двадцати пяти луидоров подписывали векселя на две-три тысячи франков. Несовершеннолетние наследники проедали наследство на корню, вертопрахи губили свои семьи, а зачастую и собственное будущее. Начиная с титулованной куртизанки, которая сходит с ума по новому браслету, и кончая бедным книжным червем, мечтающим о редкой книге или чечевичной похлебке, — все шли туда, словно к Пактольскому источнику, а цирюльник-ростовщик, безмерно гордый своей клиентурой и своими подвигами, поставлял жильцов в Клишийскую тюрьму, — до той поры, пока сам туда не попал.

Таково было печальное средство, к которому не без отвращения решил прибегнуть Эжен, чтобы помочь Ружет — или по крайней мере иметь эту возможность; ибо он далеко не был уверен, что просьба, обращенная к барону, окажет нужное действие. Откровенно говоря, закабалить себя таким образом ради незнакомки было со стороны студента большой жертвой. Но Эжен верил в бога: добрые дела он считал обязанностью.