XXII Век. Сирены Летящей - Геннадий Прашкевич

– Гомер, я нашел автотрофа! [Автотроф – живой организм, использующий (в противоположность гетеротрофам, аллотропам, паразитам и сапрофитам) в качестве пищи только неорганические вещества.]

– Кого? – переспросил я.

– Автотрофа! И он поет! Как сирена!

Просигналив Морану, наблюдавшему за нами с танка, я направился к биологу. Его широкое лицо расплылось в улыбке. Большие глаза, широкие губы, даже морщинки на лбу – все счастливо улыбалось. Причиной этого счастья было нечто похожее на ссохшееся растение. Пучок плоских кожистых листьев, покрытый крошечными, металлически поблескивающими колючками… Но эти листья при моем приближении вдруг вздрогнули и медленно поднялись как узкие листочки электроскопа.

Конвей взглянул на меня и еще раз широко улыбнулся:

– Жизнь!

Конвей был прав. Эта штука действительно подходил? под общепринятую формулировку: "Жизнь – это высокоустойчивое состояние вещества, использующее для выработки сохраняющих реакций информацию, кодируемую состояниями отдельных молекул". Длинная фраза, но я специально ее привел – мысли человека иногда идут самыми необыкновенными путями…

– Что ж, Даг, – сказал я не без зависти, – ты и впрямь нашел автотрофа. Но при чем тут сирены?

– Ты разве не слышишь? Эта штука поет!

– Поет?

– Ну, шумит. А шум ее отражается от камней. Чем не пение? Наклонись.

Я наклонился и вслушался.

Низкое, еле различимое гудение, будто рядом со мной работал крошечный трансформатор, действительно исходило от жестких листьев сирены. Это трудно было назвать пением, но Конвей любил выражаться образно.

– Твой автотроф плотно прикреплен к камню. Как ввинчен, – заметил подошедший Моран. – И все-таки советую всем отодвинуться. И запомни, Даг. Ни сегодня, ни завтра я не позволю тебе раздирать это существо на анализы… Пока мы не убедимся, что оно не имеет никакого отношения к разуму, ты не тронешь его.

Отодвинувшись, мы продолжали смотреть на сирену. Лучше всего этот вид был описан самим Конвеем:

"Сирены Летящей – кустистые. Стебли прямые или слабо изогнутые. Часто стелющиеся. Диаметр стеблей – от трех до пятнадцати сантиметров. Сообщаются через соединительные трубки, расстояния между которыми иногда превышают двадцать пять сантиметров. Днища воронкообразные, прикреплены к камню. Я назвал автотрофов Летящей сиренами из-за их способности издавать звуки, рождающие среди скал странные отражения".

В этом описании весь Конвей с его стремлением все расставить по полочкам, классифицировать, определить, и все это как можно скорее… Но он был прав – сирена умела петь.

Низкое гудение, так напомнившее мне трансформатор, переросло в ровный гул, явственно различимый даже в пяти метрах от сирены.

Сирена пела.

Оставаясь совершенно неподвижной, она умудрялась испускать звуки, перебиваемые время от времени быстрым треском. В этих звуках, как ни странно, можно было уловить некие ноты, смазанные, растянутые, будто перед нами прокручивали валик доисторического фонографа. Потом гудение смолкло. Листья сирены вдзрогнули и опустились.

– Удивительно, – пробормотал Моран.

– Удивительно? – вскликнул Конвей. – Напротив, это пение ничуть меня не удивляет. В конце концов, у нас, на Земле, есть вещи более удивительные! Орган кобры, например, реагирует на инфракрасное излучение, обнаруживая разницу температур порядка 0,001°. Разве это не удивительно? А электрический орган некоторых рыб? Он реагирует на падение напряжения порядка 0,01 микровольта на миллиметр! А слуховой орган моли? Он реагирует на ультразвуковую локацию летучих мышей! А у некоторых насекомых чувствительность осязания вообще находится на пороге молекулярных колебаний. Даже человеческий глаз, Франс, способен реагировать на отдельные кванты света. Все это – итог специализации. Дело не в том, что сирена поет…

– А в чем же?

– Зачем она это делает?

– У нее есть враги на Ноос, – сказал я. – Она их отпугивает.

– Или привлекает. Чтобы сожрать, – предположил Моран.

– Ты думаешь, – прицепился к его словам Моран, – на Ноос есть и другие виды?

– А ты слышал о планетах, которые населяло бы лишь одно вот такое существо?

– Они должны быть! – с энтузиазмом воскликнул Конвей. – Должны быть!

Но как мы ни всматривались в глубину кратера, других сирен не было видно. Только камень. Голый камень. Камень и эти заиндевевшие полосы…

13

Я опять дежурил первым, и сирена, а может быть, хор невидимых сирен, устроила настоящий концерт. Возможно, присутствие танка раздражало ее и она пыталась отпугнуть нас, но в пении ее что-то изменилось. Будто подстраиваясь к моему слуху, она находила все новые и новые сочетания звуков, и я поймал себя на том, что слишком увлеченно вслушиваюсь в ее пение, усиленное приемной аппаратурой танка, в котором я находился.

А потом все нарушалось. Экраны начинали рябить, будто рядом врубали глушитель. Но зато начинали петь камни.

На Земле я не раз слышал, как поют пески. Когда ветер передвигает песчинки, гоня по пустыне дюны, они поют.

На Земле я не раз слышал эолову арфу. Достаточно двум скалам образовать проход определенной конфигурации, как струи воздуха начинают выводить в нем неожиданные рулады.

И еще я слышал голос подземных потоков – чистый, далекий, таинственный…

Но тут пели камни. Пели склоны. Пела горная цепь. Воздух дрожал, и в ночи, под сияющим кольцом астероидов, это было действительно необыкновенно. Я пожалел, что Моран и Конвей спали.

Наверное, поэтому я и не отреагировал сразу на голос Морана:

– Гомер!

"Что он делает там? – подумал я, всматриваясь сквозь прозрачное стекло бронеколпака. – Когда он успел выйти наружу?.." Как бы то ни было, Моран звал меня, и, накинув куртку, я поднялся по лесенка к выходному люку.

Уже собираясь взяться за рычаги пневматического механизма, я случайно бросил взгляд на прозрачную стенку спального отсека и замер. Моран и Конвей были в танке. Они спали!

Но ведь ни один звук не мог пронизать мощную звукоизоляцию танка! Значит, меня окликнули через усилитель приемника?.. Значит ли это, что я ослышался?

Возможно…

Сменяясь с дежурства, я сообщил Морену о случившемся. К сожалению, он отнесся к рассказу скептически и под утро, уступая место Конвею, не счел нужным передать ему мои слова.

14

– Трудно поверить, – сказал Конвей, когда Моран и я встали, – но меня кто-то окликнул сквозь броню танка! Явный бред! Это походило на голос Гомера, но звали меня снаружи! Я даже приподнял люк, но там никого не было. Да и не могло быть – вы спали.

Мы с Мораном переглянулись.