Приятели - Жюль Ромэн

«Неискоренимый»? Теперь я знаю. Нечего и пробовать. Верная неудача. А «Навуходоносор», колосс на глиняных ногах, то это ясно само собой, пояснять не требуется.

— Лично мне, — сказал Бенэн, — пророчества «Маленького Ларусса» кажутся недостаточно обаятельными. Но я согласен начать с них. А затем мы слетаем к моему сомнамбулу. Хозяин!

— Хозяин!

— Что прикажете?

— Есть у вас «Маленький Ларусс»?

— К сожалению, нет, господа, но имеется «Боттэн».

— Давайте «Боттэна»!

— И булавку!

— Обыкновенную?

— Да, обыкновенную.

— Кто возьмется произвести операцию? Чья чистая рука?

— Мартэн.

— Верно! Мартэн.

Услышав об этом лестном назначении, Мартэн вздрогнул. В его лице вдруг появилось нечто особенное. Можно было заметить, что у него небольшие глаза миндалинами и что продольная складка делает его подбородок похожим на детский задик.

Он неловко ухватился за «Боттэна», громада коего рухнула на тарелку с вареньем, и за булавку, которая выскользнула у него из пальцев.

Он подвергся поношениям. Вся белизна его платка ушла на удаление пятен от варенья. Потом ему пришлось лезть под стол, ползать там и возиться, так что его чуть не постиг удар.

Когда порядок был восстановлен:

— Мартэн, положи «Боттэна» на скатерть! Так! Теперь закрой глаза. Булавка у тебя? Действуй!

Почтительной ощупью Мартэн, закрыв глаза, поднес острие булавки к обрезу «Боттэна». Соединение произошло, чреватое последствиями.

— Готово! Не шевелись. Не трогай ничего.

Словно разламывая надтреснутое полено, Юшон раскрыл книгу на месте, указанном судьбой. Он прочел:

«Рибуттэ, Жозеф. Обмундирование для военных. Духовное платье. Принадлежности для церемоний».

Вещание оракула было встречено глубоким молчание. Переглядывались. Находили, но не решались сказать, что боги выражаются довольно туманно.

Мартэн все еще сидел с закрытыми глазами.

— Старой французской ясности, — произнес, наконец, Лесюер с насмешкой в голосе, — я здесь что-то не усматриваю.

— Во всяком случае, это яснее, чем твое четверостишие.

— Ты находишь?

— По-моему, — сказал Юшон, — нас смущает самая многословность пророчества. В сущности всего важнее первое слово. Первое, второе также… Рибуттэ… Рибуттэ Жозеф… Вот узел загадки.

— Обратимся к специалисту Лесюеру, — предложил Брудье. Лесюер принял вызов.

— Идет! Я готов вам разжевать то, что было бы ясно любому ребенку, знающему азы словесной инструментовки. Произведем разбор! Рибуттэ… Ри… Риб… звук отступления, поражения, отброшенности, разгрома… Риб… — это сопротивление… отказ… А что касается буттэ… уттэ, — то тоже ничего хорошего. Это валится наземь… Это конец всему. И, если выразить мое ощущение в стихах, отвечающих вашей эстетике:

Нам кожу превратит АмберВ изношенный аксессуар,А если тронем Иссуар,То угодим и в камамбер.

Причем камамбер является поэтическим обозначением для…

— Омера…

— Именно.

Мартэн по-прежнему сидел с закрытыми глазами.

Бенэн вспылил:

— Боттэноматия — средство нелепое. Добро бы еще «Боттэн» для департаментов. Но как можно полагаться на сенского «Боттэна» в деле, касающемся Амбера и Иссуара?

Этот неожиданный довод поразил умы.

— Тогда что же? — сказал Брудье с обвисшими усами.

— Тогда что же? — сказал Юшон, снимая очки.

— Тогда что же? — сказал Лесюер, почесывая шерсть.

— Тогда остается мой сомнамбул. Поспешим!

— Поспешим?

— Еще только полночь.

— Полночь! Не собираешься же ты вести нас в эту пору к твоему сомнамбулу?

— Почему бы и нет? Сомнамбул, которого я имею в виду, живет поблизости. Ему нет равного. Назвать его сверхпроницательным было бы недостаточно. Сейчас он, должно быть, спит. Его душа слоняется в невероятных местах. Мы ее настигнем на обратном пути. Ну! Вставайте!

Мартэн открыл глаза.

Все встали. И вдруг приятели поняли, что они занимают определенное место во вселенной. Им стало очевидно, что они на Монмартре и что их известным образом окружает Париж. Можно было ориентироваться и установить соотношения. Открыли, чтобы выйти, не первую попавшуюся дверь.

— Вот мы и пришли!

На полусклоне крутого переулка был дом, куча этажей, слишком много этажей, чтобы ватага пьяниц могла определить их число. Дверь, как и полагалось, была заперта.

Бенэн дернул звонок. Приятели умолкли от волнения. Дом не шевелился.

Бенэн вторично дернул звонок. Приятели замолчали еще гуще, чем раньше. Дом не только не шевелился, но казалось, что он нарочно равнодушен.

Бенэн дернул звонок в третий раз.

Приятели, которых было семь, устроили молчание, помноженное семь раз на самого себя, другими словами, одно из величайших когда-либо бывших молчаний.

Дом издал какой-то носовой взрывной звук неясного происхождения. Но дверь не открылась.

Бенэн позвонил еще раз. Приятели зашептались. Дом заворчал, и дверь открылась.

Приятели проникли в дом друг за другом. Мартэн, шедший в хвосте, запер дверь. Ватага очутилась во мраке вестибюля. Она не шевелилась; она не дышала. Головы и плечи слегка нагибались, словно боясь стукнуться о потолок. Было похоже на кошку, забравшуюся в буфет, чтобы съесть соус. Ей немного страшно; надо приниматься за соус, а у нее пропал аппетит.

Прошла минута. Было еще темнее, потому что все молчали.

Каждый стал думать; «А Бенэн? Где Бенэн?» Каждый старался почувствовать, где Бенэн. Таращили глаза; но глаза были ни к чему. Нащупывали друг друга руками и локтями.

В глубине коридора Бенэн ликовал, но не обнаруживал своего присутствия.

Наконец, Лесюер положил ему руку на плечо.

— Это ты, Бенэн? Что же твой сомнамбул?

— Бенэн!

— Бенэн!

— Скорее! А то выйдет швейцар.

— Не смущайтесь. Пусть каждый возьмет своего соседа за пиджак! Ты смотри, не выпускай меня! Вперед!

Каждый повиновался. Образовалась слепая, индейская вереница. Каждая душа безраздельно отдалась предыдущей. Нет ничего наивнее, ничего безоружнее индейской вереницы впотьмах. Один Бенэн существовал полно. Он даже увеличился. Все приятели составляли часть его тела.

Это придавало Бенэну новые силы. Он двигался легко. Ему казалось, что он видит ясно. Ни беспокойства, ни робости. Три тысячи городовых в два ряда не остановили бы его шага. Он, не колеблясь, взял бы приступом Гибралтар.

Проходя мимо швейцарской, он крикнул:

— Приятели!

Потом не дрогнувшей рукой он отворил стеклянную дверь и вышел во двор.

Сумрак двора был удобнее, чем тьма коридора. Городской свет падал туда, как пыль от ковра. Ободрившись, индейская вереница разомкнулась. Бенэн стал менее значителен.

Однако, он же — кто другой мог бы это сделать?

— указал на нечто вроде дощатого сарая и, подойдя, постучал кулаком в дверь.

Не дожидаясь, он постучал снова. Потом принялся барабанить безостановочно.

Вдруг Брудье испустил крик, тотчас же подхваченный криком Юшона.

— Ах, посмотрите!

— Посмотрите!

Тот и другой стояли с поднятой рукой. Остальные подняли головы. Раздосадованный Бенэн делал вид, что ничего не замечает, и упорно терзал дверь. Но так как приятели по очереди кричали «ах!», так как они кричали «ах!» все разом, то он отошел и тоже поднял голову.

На сарае, по гребню крыши, медленно двигался силуэт, выделяясь на фоне неба. Человек — это был человек — шел по гребню крыши. Если всмотреться, можно было различить цилиндр, длинное одеяние, спадающее прямыми линиями; быть может, сюртук. Но здесь начинались сомнения. Длинное одеяние как будто было продолжено чем-то вроде белой, очень короткой юбки; ниже — ноги, очевидно голые, и особенно икры, на редкость выпуклые.

Омер разинул рот. Мартэн подумал о боженьке своего детства. Лесюер был так удивлен, что ликовал. Бенэн шептал:

— Что? Я вам не морочил голову! Уж если я говорю о сомнамбуле, так это сомнамбул. Вы не станете говорить, что вот этот надувает публику или позирует для галерки!

Столь искренний сомнамбулизм был почтен благоговейным молчанием. Это зрелище бодрило в наш век, когда все — фальсификация, подделка и проделка.

Сомнамбул продолжал свою прогулку или, вернее, повторял ее, за недостатком места. Он доходил до края крыши, поворачивался кругом и шел к другому краю.

— Позвать его? — спросил Лесюер.

— Боже сохрани! — сказал Бенэн. — Своим криком вы его разбудите, и он потеряет равновесие. Вы будете причиной смерти этого безупречного джентльмена.

— Но…

— Подождем, пока он спустится сам.

— Тш! Тш!

— Смотрите!

Сомнамбул, остановившись, поднес руку к шляпе и обнажил голову. Потом, бесцветным голосом, слегка сгибая спину: